которое этим персональным опытом сформировано и трансформировано. А с кем же ещё. Больше никого нет.
– И вот тут случается самое интересное. Когда художник по-честному отработал свой выход напару с непостижимым Партнером, созданный ими объект искусства (в широчайшем смысле слова, в том числе, текст), становится для аудитории (поскольку мы живем не в идеальном мире, где всё устроено так, как мне хотелось бы, не для всей аудитории, а лишь для её подготовленной части) приглашением в магическую игру, входом в магическое пространство, откуда никто не уйдёт мёртвым.
А напротив, чуть более живым, чем прежде.
Постмодернистская игра с мифами, или попроще, классическими сюжетами, которой кто только не балуется (и я, и я в первых рядах!) имеет смысл только в одном случае: когда по ходу дела из сюжета извлекается тайный потенциал (явный-то реализовался ещё в момент рождения сюжета, в смысле, сюжет и есть следствие реализации своего явного потенциала) и обрабатывается так, чтобы созидательная мощь его многократно возросла.
Если на это нет силы и умения, то лучше отойти и не трогать.
Потому что из любого сюжета можно вырастить новую вселенную, и при таком раскладе выращивать что-то меньшее глупо, хотя искушение бывает велико, особенно когда речь заходит о великих мифах, всех так и тянет уменьшить их в размерах, приручить, приспособить к своим маленьким уютным человечьим нуждам. Это понятно и даже вызывает сочувствие, но нельзя не понимать, что вырастить меньше, чем уже было выращено – натуральное вредительство.
…Но, имея в руках зерно, то есть, осознав миф (сюжет) живым, способным к проращиванию зерном, не попробовать его прорастить – значит сгноить посевной материал. Поэтому лучше все-таки пробовать – тем, кто понимает, что делает. А тех, кто не понимает, а просто забавляется, хворостиной бы с постмодернистского огорода гнать, честно говоря.
Поэтому, кстати, так притягательны мифоложки всех видов – это ж натурально как горох проращивать. Только что были скучные зерна, и вдруг откуда ни возьмись тугие зеленые хвостики, завтра они, может быть, увянут, а может и нет, мы ещё не знаем. И пока мы не знаем, с нами происходит интересное.
А самое интересное происходит с тем, кому удается вырастить свой горох до неба, потому что тогда наш огородник станет Джек-В-Стране-Чудес, и это само по себе такая высокая награда, что круче не бывает.
Я знаю, я уже там.
Праздничный похоронный фокстрот для военного оркестра
Когда гладишь кошку – большую, толстую, увесистую – пальцы вдруг нащупывают под густой шерстью тоненькие косточки шейного позвонка, и сердце замирает от ужаса и нежности – такое хрупкое, господи.
Всё такое хрупкое. Вообще всё.
В моем раннем детстве в семье жила серая полосатая кошка Маркизка. Я довольно плохо её помню – только что однажды поцарапала мне руку. И ещё, как мы с папой кормили её дыней, и папа смеялся, а я – нет, потому что откуда мне было знать, что кошки обычно дыню не едят.
Потом Маркизка исчезла; говорили, что выпрыгнула с балкона и сбежала. Мне было всё равно, потому что мы не успели установить хоть какие-то отношения.
Но безразличие к её судьбе не избавило меня от обязанности однажды выяснить, как было дело – кошку пнул ногой будущий муж моей старшей сестры. И привет.
Никто не узнал, конечно. Кроме меня – теперь, много лет спустя после его смерти.
Всё такое хрупкое.
Я могу вообразить себя практически кем угодно. В смысле, не сидеть-фантазировать, а забраться в, условно говоря, шкуру этого «кого угодно», и им
