связей. Только у самой девушки никто не спросил, согласна ли она с таким выбором. А она уже давно решила для себя, чем собирается заниматься: старый Джованни указал ей путь. Но, видя, что родителей не переубедить, Настя спорить не стала, поступила в тот вуз, в который ей приготовили дорогу, а когда страсти улеглись, тихонько забрала документы и перевелась в тот университет, в который желала поступить. В среде творческой молодежи она чувствовала себя куда уютней, чем в среде «золотой молодежи». Хватит, один раз за нее уже решили.
Скандал, конечно, разразился грандиозный: родители даже прилетели, чтобы наставить на путь истинный неразумную дочь и восстановить ее в престижном вузе. Война вышла кровопролитной и проложила неимоверную пропасть между родителями и ставшими на одну сторону Насти с бабушкой. Но, однако, победа — тяжелая, выцарапанная — осталась за девушкой. Не то чтобы ей позволили учиться в выбранном месте, от нее попросту отреклись как от дочери. «Они отказались от меня еще до рождения, — горько сказала Настя потом бабушке. — Так что, ба, мы ничего не потеряли».
На втором курсе она впервые влюбилась. Чувство было взаимным, и Настя, опьяненная им, пропустила начало и стремительное развитие болезни бабушки. А старушка, угадав в начале скорый конец, скрывала от влюбленной внучки свою боль и плохое самочувствие. И только когда бабушку отвезли на «Скорой» в больницу, Настя очнулась. Счастливый сон развеялся, и наступил затяжной кошмар, от которого нельзя было очнуться. Погруженная в его затягивающую трясину, девушка забыла и об учебе, и о молодом человеке. Пожилой врач, внешне похожий на Джованни, откровенно сказал Насте, что шансов на выздоровление у бабушки очень мало. «Она уже не молодой человек. И стадия такая, что не оставляет надежд».
В ту ночь после разговора с врачом Настя впервые за долгое время позвонила родителям. «Я положу ее в швейцарскую клинику! — ответила мать. — Ее там вылечат, а тут и не…» — «Она не поедет», — возразила Настя. «Ну как это не поедет! Еще как и поедет! Здесь — уход и лечение, а там, у вас…» — «Здесь тоже уход и лечение!» — выкрикнула, закипая, Настя. «Ну кто там за ней ухаживает? Сиделок нет, медсестер…» — «Я за ней ухаживаю!»
Они поспорили — жестко, с оскорблениями и упреками с обеих сторон. «Что ты от меня хочешь?!» — в сердцах выкрикнула мать под конец разговора. «Чтобы ты приехала, — ответила Настя. — Только это. Она твоя мать». — «Мы сейчас не можем! Именно сейчас не можем! Если бы родители были тебе хоть немного дороги, ты бы знала, что сейчас у твоего отца неприятности. Ему нельзя улетать! А бросить его в такой момент я тоже не могу!» — «А мать? Бросить свою мать в такой момент?! Ладно меня, но ее?..» В трубке раздались гудки. Настя надеялась, что мама одумается, прилетит. Но на счете лишь появился очередной перевод — крупный, способный оплатить бабушке лечение в хорошей клинике на год вперед. Настя не сняла с него ни копейки: жили небогато, но сбережения имелись, их и хватило на все необходимое. Но, несмотря на уход и терапию, через месяц бабушки не стало.
Настя возвращалась из больницы в тот страшный день, погруженная не в мысли, а кромешную тьму. Ушел единственный человек, который искренне ее любил, ушел с бабушкой свет, ушло тепло. Что дальше? Холод одиночества. Давление стен враз ставшей неуютной, как пустой подвал, квартиры. Яд воспоминаний, которым она отравляется, как опиумом, во вред себе. Погруженная в отчаяние, Настя не сразу среагировала на оклик за спиной.
— Ры-ыжая! — раздалось повторно. Только тогда девушка очнулась и оглянулась на торопившегося к ней через двор Вовку. На мгновение показалось, что сейчас он налетит, как в детстве, сзади, дернет за косу, вырвет сумку, вытрясет содержимое в лужу. На мгновение — и сердце болезненно сжалось: многое, очень многое Настя бы отдала за один момент из ушедшего навсегда детства. Оказывается, дни, казавшиеся несчастными, когда-нибудь могут показаться счастливыми. Вовка обижал ее, но дома ожидала бабушка. А сейчас — никто. Впереди лишь — тяжелые хлопоты, к которым Настя не знает, как подступиться.
— Ты чего одна в потемках ходишь? — спросил Вовка, за грубовато-небрежным тоном то ли маскируя беспокойство, то ли просто любопытство и скуку. Настя промолчала.
— Эй… Ты в порядке? — Вовка вгляделся в ее лицо, освещенное тусклым светом из окон квартир.
— Бабушки сегодня не стало, — выдавила она. Вовка отшатнулся и как-то по-бабьи охнул.
— Ох ты ж, черт возьми… — пробормотал он. — Как же так? А я еще вчера подумал, что давно не вижу ее. И мать о ней спрашивала.
— Болела она.
Слышала Настя себя будто со стороны. Она словно раздвоилась: вот одна ее часть стоит и разговаривает с Вовкой, отвечает на его вопросы хоть и тихо, но спокойно, без слез, истерик. А другая… Другая ее часть то ли взлетает в небо вслед за бабушкиной душой, то ли падает в бездну.
— А ну пойдем! — решительно сказал Вовка и взял девушку за руку.
— Куда?
— К тебе! Не оставлю же я тебя одну! Или хочешь к нам? Мамка тебе постелет в моей комнате, а я переночую у родителей в спальне или на кухне на полу.
— Нет, я останусь дома.
— Тогда я с тобой, — сказал Вовка таким тоном, что Настя и не подумала возразить.
Как так получилось, что в ту ночь, в самую страшную ночь ее жизни, когда от отчаяния, безысходности и непоправимости хотелось ходить по стенам и выть на луну, самую сильную поддержку оказали ей не родные люди, а тот, кого она с детства считала врагом? Вовка просидел с нею до утра, отлучившись лишь один раз: сбегал в круглосуточный магазин за бутылкой коньяка.
— Водки бы принес, да ты — девушка, — прокомментировал он, выставляя на стол темную пузатую бутылку и выкладывая нехитрую снедь в виде сырных и колбасных нарезок.
