– Говорят, что некоторые наши актрисы – несовершеннолетние. Если бы вы только знали, сколько времени уходит на то, чтобы отбрехаться от них всех.
Я бы не сказал, что проблемы кинокомпании Вилли Харта слишком похожи на мои, но кончики ее пальцев на внутренней стороне моих бедер, кажется, утверждают обратное. Затем они исчезают, и мы проносимся мимо вспыхивающих дорожных знаков, сливающихся в одну неоновую полосу вместе с карликовыми пальмами.
– Вы знаете, кто они? – спрашиваю я – главным образом ради того, чтобы не заснуть.
– Какие-нибудь обделенные сексом ханжи. Или психи. Чаще психи, мне кажется.
– Тогда – понимаю вас. Мой вот тоже, похоже, псих.
– Они все связаны, эти дураки. Таков уж Интернет, – говорит она и смеется. – Он делает из них животных.
– Кто-то, наверное, и без него – то еще животное.
– Конечно. Но многие становятся животными. Потому что Интернет позволяет им говорить все, что они захотят, и они не боятся, что кто-нибудь узнает, кто они такие. Это все равно что вещать напрямую из подсознания. Интернет позволяет им выплеснуть все то, что они обычно скрывают от других людей… а иногда и от самих себя.
– Вы так говорите, будто это что-то плохое. За цензуру выступаете?
– Я? Да ни за что, – она выглядит оскорбленной. – Цензура никогда не помогала. С ней все становилось только хуже.
Я решил дать своим глазам – и мозгу заодно – небольшую передышку. Вскоре дрожь, прошедшая по всему телу, вернула меня в сознание: щупальца холода потянулись ко мне из щелей кондиционера. Холод будто шел прямо из темноты, что обступила автомобиль. Фары дальнего света рассекали эту тьму на-двое, и в просветах виднелось серое полотно дороги.
– Где мы? – с трудом выговариваю я.
– Недалеко.
Видимо, мы почти приехали. Часы на приборной панели услужливо сообщают мне, что я проспал почти час дороги. Лучи фар за окном задевают камни и пыльные кактусы, от которых обочину не отделяет даже намек на ограду. Однообразный гул колес и монотонная дорога эффективнее любого снотворного… Но этот освещенный шатер в пустыне – может, он мне мерещится? Или это какая-то церковь, на стены которой ложатся длинные тени неведомых молельщиков? Пока я пытаюсь понять, сон предо мной или явь, женщина-водитель оповещает:
– Вот мы и дома.
Она отдергивает руку, прежде чем я окончательно убеждаюсь, что секунду назад ее пальцы шарили у меня между ног. Машина поворачивает налево у большой скалы, на которой вырезано слово РАКУШЕЧНИК. Вскоре я понимаю, к чему оно: в конце асфальтной подъездной дорожки, охраняемая кактусами высотой с человека, стоит длинная одноэтажка именно из этого материала. Свет наших фар бьет в прямоугольное окно, занавешенное белым драпом, когда мы сворачиваем на открытое пространство, легко вместившее бы добрую дюжину машин вроде нашей. Гаражная дверь дома поднимается – и, приняв нас в себя, закрывается без единого звука.
Вылезти из машины получается не сразу – ощущение такое, будто я все еще еду.
– Готов ко сну? – спрашивает меня моя спутница.
– Готов упасть там, где разрешат, – признаюсь я без обиняков.
Она достает мой чемодан и пинает его к двери, ведущей внутрь дома. Белостенный коридор, мощенный крупными плитами из серого камня, ведет мимо четырех дверей в обширный вестибюль. Открыв первую дверь слева, Женщина заходит внутрь и включает интимно-тусклую лампочку.
– Найдешь здесь все, что нужно, – говорит она и оставляет чемодан у подножия двуспальной кровати с легким покрывалом. – Спи сколько влезет.
– А с мистером Хартом сегодня не получится поздороваться? Он, наверное, спит.
Она замирает в дверном проеме спиной ко мне.
– Мистер Харт?
Внезапная бесстрастность ее голоса заставляет меня на секунду задуматься – уж не воображает ли она, что я испрашиваю аудиенции у самого покойного Оруэлла?
– Вилли Харт, – говорю я. – Режиссер.
Она поворачивается ко мне – сначала головой, затем всем телом.
– А я-то думала, вы киновед.
– Я и есть киновед. О чем вы?
– Откуда у вас информация о Вилли?
– Из онлайн-базы. Он – внук Оруэлла Харта, – она смотрит на меня как-то странно, и я настаиваю: – Он должен быть где-то здесь. Я читал его электронные письма.
