сама. – Я взяла кусок в руку и откусила. – Вот, видишь? – пояснила я Чудищу.
– Не дразнись. У меня не получится. К тому же моя… э-э-э… пасть не слишком приспособлена для жевания.
– У Милочки тоже не приспособлена. – Я уже рассказывала Чудищу о страшном мастифе из «Танцующей кошки». – А пироги, плюшки и печенье она уплетает за милую душу – засасывает в глотку мешками, если оставить их без присмотра. Мм, объедение! Ну, открой рот. – Я встала с куском коврижки в руке и обогнула угол стола. Под настороженным взглядом Чудища я почувствовала себя мышью, встретившей льва, из басни. – Давай, больно не будет, – улыбнулась я.
Он открыл рот, чтобы возразить, и я тотчас сунула туда кусок коврижки, а потом прошествовала на свое место и принялась отрезать еще кусок, не глядя на Чудище. Я помнила, как незаметно он старался отпивать из кубка. Чуть погодя мне послышался глотательный звук. Я выждала еще чуть-чуть и подняла глаза. Взгляд Чудища не поддавался описанию.
– Ну как? – выдохнула я.
– Вкусно.
– Тогда попробуй еще. – Выскользнув из кресла, я проворно подскочила к Чудищу, пока он не передумал.
Он помешкал, глядя на меня изучающе, но потом покорно открыл рот.
– Худо мне будет, наверное… – протянул он страдальчески.
– Да ничего не будет, – возмутилась я, но поняла, что он просто смеется надо мной про себя. Тогда мы оба дружно рассмеялись уже вслух.
Стол начал приплясывать в такт, а я, запрокинув голову, увидела, что и люстра, поворачиваясь на цепи, позвякивает своими хрустальными подвесками и будто подмигивает.
– Уф! – выдохнула я, отсмеявшись.
Подлетевший чайник налил мне чашку ароматного чая, заваренного на этот раз с апельсиновой цедрой и имбирем. Я молча пила, наслаждаясь уютным теплом и весельем. Наконец чашка опустела.
– Пора мне наверх. А то все Браунинг да Киплинг, а Катулл лежит недочитанный.
– Ты выйдешь за меня замуж, Красавица? – спросило Чудище.
Мир застыл, будто после первых осенних заморозков; повеяло холодом, как глухой полночью у смертного одра. Закрыв глаза и вжавшись в спинку кресла, я стиснула резные подлокотники до боли в пальцах.
– Нет, Чудище, – ответила я, не открывая глаз. – Пожалуйста… Ты мне нравишься, очень, но, прошу тебя, перестань задавать этот вопрос, потому что я не могу, не могу, не могу стать твоей женой, и мне невыносимо раз за разом говорить тебе бесконечные «нет», «нет» и «нет».
Я открыла глаза.
– Я не могу не спрашивать. – В его тоне послышался зловещий отголосок, который меня испугал и опечалил.
От резкого движения его руки бутылка с вином опрокинулась на пол, но он поймал ее в воздухе с нечеловеческим, на мой встревоженный взгляд, изяществом. Понурив голову и ссутулившись, он смотрел на бутылку, словно в грядущее.
– Ты… ты очень сильный, да? – прошептала я.
– Сильный? – повторил он каким-то чужим и далеким голосом. – Да, сильный. – На последнем слове он помедлил, будто оно было ему противно.
Выпрямившись в кресле, он вытянул вперед руку с бутылкой и сжал кулак. Брызнувшие осколки посыпались градом на серебряные и золотые приборы, а оттуда на пол.
– Ты поранился! – вскрикнула я, выпрыгивая из кресла. Он так и сидел, не разжимая кулак. По скатерти, будто войска неприятельской армии, стремительно расползалось светлое винное пятно, а в мягкой складке между большим и указательным пальцем набухали алые капли. Струйка зазмеилась по запястью, пачкая белое кружево, и закапала на стол сквозь стиснутые темные пальцы.
Увидев, что Чудище встает, я сдержала порыв броситься к нему и застыла, дрожа, у своего кресла. Он разжал кулак. Еще несколько осколков упали на скатерть. Тогда он поднес к глазам раскрытую ладонь.
– Ничего страшного. Кроме того, что я глупец. – Он, не оборачиваясь, побрел вдоль длинного стола и исчез за услужливо открывшейся дверью в темном дальнем углу.
Помедлив, я тоже покинула трапезную и поднялась к себе. Жесткие вышитые юбки казались тяжелее обычного, рукава и плечи немилосердно жали. Чудища простыл и след.
Вечер погиб. Я любила читать у открытого огня, поэтому в комнате обычно поддерживалась прохлада, чтобы у камина было приятно сидеть. Но сегодня я никак не могла сосредоточиться на Катулле, который казался, как никогда, занудным и вздорным; ворочалась в кресле, не зная, как устроиться поудобнее, и даже огонь в камине горел как-то уныло и безрадостно. На меня с новой силой навалилась тоска по родным – первая и более горькая из двух горестей, омрачавших мое счастье. Ричарду и Мерси сейчас год с небольшим, уже, наверное, ходят и даже сказали первые слова. И совсем не помнят тетушку, уехавшую из дома четыре с лишним месяца назад. Я будто воочию увидела Хоуп – как она, улыбаясь, играет с близнецами, щекоча ромашками их щечки и босые пятки. Представила, как Жервен, в кожаном фартуке, по локоть в саже, с копотью на лбу, зажимает коленями копыто коня. Грейс стоит на кухне, ее
