– Какая чушь, – сказала она. – Ты же знаешь, что я хорошо знаю маму Робби. Ничего подобного на лице ее тети не было. Наверное, она просто задремала в саду и не проснулась. Надеюсь, что, когда придет мое время, я уйду так же мирно.
Входная дверь была распахнута настежь, добавила она потом. И я вспомнил, как Нэнти встала и открыла ее в тот раз, будто знала, что айсберг на подходе.
Йен все еще не ходил в школу. Его родителям наверняка здорово за это влетело. Я снова пошел к нему. Но прежде я написал: «ЭТО Я ЧУВАК ДАВАЙ ВЫХОДИ Я ЗДЕСЬ». Не прошло и минуты, как дверь открылась. Когда я вошел, его мать глянула на меня с подозрением, но из дома не выставила.
– Проходи давай, – сказал он.
Мы сели в его комнате, и он откуда-то из-за книг выудил помятую трубку из толстого картона. Он понаблюдал за тем, как я пожирал ее глазами.
– Ее еще никто не видел, – сказал он. – Даже мама.
Он снял с одного конца трубки крышку и вытащил письмо. Мы развернули его на кровати.
– Какой подарочек? – спросил я. – И что значит «наскребли»?
– Жди здесь, – сказал Йен и пошел вниз. Вернулся он с маленькой пластиковой трубкой. В ней был лед.
– Там, внутри, было еще что-то вроде термоса, – сказал он. Его глаза за очками распахнулись шире. – Ну, для чая. Его засунули в эту трубку. Термос треснул, а когда я раскрыл его, там оказался вот этот лед. Он уже начал таять, но я собрал его весь, переложил сюда и запихнул в морозилку.
Лед представлял собой массу сплавленных воедино угловатых фрагментов. Было видно, что он уже таял однажды, а потом снова смерзся из разных кусков.
– А если родители найдут? – спросил я.
– Я им уже показывал. Сказал, что это эксперимент. Им без разницы.
Мы посмотрели друг на друга.
В кухне Йен налил горячей воды в глубокую миску, снял с пластикового контейнера крышку и опустил его туда. Контейнер всплыл, стукаясь о стенки.
Я старался казаться спокойным. Уверен, что Йен чувствовал в тот момент такую же нервозность, что и я. Лед сразу начал таять. При этом он свистел и щелкал.
Но не только. Лед издавал еще один звук: он шипел, точно кто-то приоткрыл пробку на бутылке с газировкой. Это выходил наружу воздух, вмерзший в него много лет тому назад. Сколько – тысячи? Или миллионы? Теперь я знаю, что это называется эффектом сельтерской: такое шипение слышат исследователи на арктических судах, когда окружающие их куски льда начинают таять при выходе из полярной зоны, попав в теплое течение. А мы слушали, как шипит древний воздух, упавший к нам с небесной высоты.
Обеими руками я обхватил миску, притянул ее к себе и склонился над ней так, как будто я простужен и готовлюсь дышать парами ментола. Сделал глубокий вдох.
Запахло пустотой. У меня закружилась голова, но, может быть, оттого, что я вдохнул так сильно. Мне показалось, будто крохотные шарики холодного воздуха покалывают мне легкие.
– Дай мне, – сказал Йен. Я почувствовал приступ той неосознанной жестокости, которая почему-то часто накатывала на меня в его присутствии. И я продолжал дышать, отталкивая его плечом, когда он пытался подобраться поближе.
Лед таял очень быстро. Скоро он весь превратился в воду. Йен все ныл, поскуливал и бормотал что-то у меня за спиной, а я, отталкивая его, продолжал быстро и судорожно вдыхать холодный воздух, пока не прекратилось шипение и щелканье.
Только тогда я поднял голову от чистой ледяной воды. И посмотрел на Йена, изо всех сил стараясь не выглядеть виноватым.
Он ответил мне взглядом смертельно раненного человека. Протянул руки, взял у меня емкость с водой. Я ему позволил. Все еще не сводя с меня глаз, он поднес пластмассовый угол ко рту и, неловко припав к нему губами, выпил всю воду.
Мы смотрели друг на друга.
– Сдай письмо, – сказал я. – Оно не твое. Они написали его всем в Лондоне.
Он смотрел на меня остановившимися глазами. Я встал и вышел.
