– Разве не должен ты идти первым, не боясь смерти, неся перед собой распятие и слово о подвиге Иисусовом? Разве не должен ты денно и нощно заботиться о чистоте помыслов и крепости духовной воинов русских? Разве не должен ты освящать воды и пищу, жилища и земли, кои нужны пастве твоей? – Теплые и мягкие руки язычницы скользнули по щекам священника, опустились на шею, проникая под ворот, отчего по всему телу побежали мурашки, а давно восставшая плоть запульсировала, словно сердце. – Так верно ли ведешь ты служение свое, великий пастырь? Отдаешься ему всей душой али попустительствуешь лени и сомнениям? Ну же, пастырь, все ли думы твои отданы богу или служение твое недостаточно?
Шаловливые пальчики девицы похотливо пробежали по его плоти, и священник застонал, изгибаясь от вожделения, сгреб проклятую язычницу, швырнул оземь и… И упал сверху, целуя глаза и губы, стискивая грудь. Вонзился в ненавистное лоно, хотя и понимал, что обрекает себя на проклятие, на вечное горение в аду.
А язычница вздрагивала и смеялась, стонала от наслаждения и обнимала за шею, и тоже целовала, приговаривая:
– Ты слаб в служении, пастырь. Так будь же силен в похоти!
Взрыв сладострастия окончательно лишил отца Амвросия рассудка – и возвращался разум медленно, по капле. Он очнулся уже один, обнаженный, опустошенный и ничего не понимающий.
– Я слаб в вере, – покачал головой священник. – Я проклят, я буду гореть в аду! Я слаб душой. Я слаб в служении. Мне не хватает истовости и самоотречения! Семь искусов истерпел Господь в пустыне синайской и не поддался ни одному. Я же пал перед каждым!
Отец Амвросий поднялся, оправил одеяние, нагрудный крест, несколько раз решительно перекрестился:
– Но я искуплю грех свой, Господь мой милосердный. Не жалея себя, не отвлекаясь от мыслей и дел благочестивых ни на миг ни в поступках, ни в помыслах! С именем твоим на устах приму любое испытание и пройду его с честью, не боясь ни мук, ни тягот. В том тебе зарок свой даю, Господь мой небесный! Во имя Отца и Сына и Святого Духа!
Осенив себя знамением и низко поклонившись, священник быстрым шагом вернулся к лагерю и решительно потребовал:
– Идите сюда, дети мои во Христе! Новые испытания предначертаны нам завтра, и встретить их надлежит со смирением христианским, с твердой верою и чистою душой! Так давайте помолимся вместе Вседержителю небесному, а потом приобщимся таинству отпущения грехов, ради спасения души вашей…
Казачка Елена появилась ниоткуда – из глубины лагеря, в котором ее сегодня никто ни разу не замечал. Присела рядом с Митаюки, старательно ровняющей края второго амулета, негромко сказала:
– Ныне сей пастырь казачий столь яр в вере своей, что пробить его защиту духовную не по силам ни единому шаману нашего народа. Я его так разожгла, что он сам кому хочешь душу испепелит и в гада земного переделает. Пока не успокоится, и сам выстоит, и прочих смертных рядом с собой от сглаза и порчи оборонит. Но ты, милое дитя, все же неподалеку от него держись и присматривай. Ибо от стараний истовых до глупости един шаг. Как бы он самоотверженностью своей все не испортил. Живой он, сама понимаешь, нам куда полезнее будет.
– А ты?
– А мне к святилищам сир-тя лучше не приближаться. Как бы не заметили, – ответила лжеказачка и указала тонким белым пальцем на амулет: – Прекрасная работа. Ты достойная носительница мудрости предков, дитя. Но все же нарисуй крест на оборотной стороне и носи им наружу. Так ты будешь нравиться дикарям намного больше.
Нине-пухуця отстранилась и как-то незаметно исчезла.
Митаюки, обдумав ее слова, дождалась конца молебна, после чего подошла к священнику и смиренно спросила:
– Дозволь глянуть, как правильный крест православный выглядит? Желаю такой же носить!
– Конечно, дитя мое! – обрадовался отец Амвросий, погладил ее по голове и позволил вдосталь налюбоваться своим тяжелым нагрудным крестом.
Именно такой за вечер и выжгла юная шаманка на своем амулете: один крест большой и еще один, маленький, у него внутри. Нарисовать раскаленным камушком на коже человеческую фигурку ей было не по силам.
День в дальнем приречном селении начался так же, как всегда. С рассветом все жители от мала до велика встретились у деревенского очага, дабы вознести молитву солнцам и мудрым предкам, что смогли создать такое чудо, после чего позавтракали. Ведь добывать дрова труд тяжелый, и потому разумнее готовить один ужин на всех на общем костре, нежели растаскивать пищу по домам и чумам. Подкрепившись, сир-тя разошлись. Пять девочек отправились в Дом Девичества познавать женские мудрости, четверо мальчишек пошли в мужской дом, готовиться в воины. Женщины разошлись кто к огороду, кто на реку, кто в лес за пряностями. Четверо взрослых воинов и старый мудрый Телейбе ушли в лес, в заросли березняка у болота. Там постоянно паслись спинокрылы, и каждые двадцать дней шаман выбирал одного, молодого и сочного, забирал его волю и уводил к поселку, где воины забивали и разделывали жертву.
Некрупного спинокрыла хватало обычно дней на пять – мясо успевали частью съесть, а частью засушить еще до того, как начинало оно портиться. Через пять дней воины уходили на притоки за рыбой, опустошая ловы до дна, и еще три дня селение ело только рыбу. Потом наступала очередь птицы, кореньев и снова спинокрыла. И так – круг за кругом, по сложившемуся невесть когда, но очень разумному обычаю.
Время от времени в лесу портилась погода либо шаманы видели дурные знамения, а иногда на сир-тя просто нападала лень – и тогда воины никуда не
