в корпорацию. Именно так пришел в семью Укие, последний величайший из мастеров.
Светлая Луна стояла на площадке для запуска ханаби и осматривала ракеты. Их сразу можно было отличить от ракет других мастеров по длинным изящным обводам, без уродливых нашлепок замедлителей и поджигателей, которые воспламеняли заряд на строго заданной высоте. Поскольку такие нашлепки ухудшали способность ракет взлетать высоко, то мастерство как раз и заключалось в том, чтобы достичь гармонии: на какой высоте вспыхнут огненные хризантемы и какое время для этого понадобится. Самое страшное для всего цеха мастеров ханаби – допустить паузу между вспышками. Небо над городом всегда должно быть изукрашено разноцветными огнями.
И вот всё готово. Светлая Луна кивает помощнику, но не для того, чтобы он приступил к поджиганию запалов, а чтобы отошел в сторону, не загораживая мастеру взгляд на ракеты. Их много. Гораздо больше, чем на площадках других мастеров. Светлая Луна прикусывает губу, сосредоточивается.
– Крекс-пекс-фекс! – И словно по волшебству этих странных, ни на что не похожих слов, пламя бьет из крошечных дюз всех ракет одновременно. Пронзительный свист узких хищных тел. Будто тысячи стальных игл строчат голубую ткань, вышивая на ней сложнейший узор.
Ракеты поднимаются выше и выше, на недосягаемую для других высоту, и там вспыхивают, взрываются, расцветают, подчиняясь еще одному: «Крекс-пекс-фекс», которые Светлая Луна произносит совсем тихо.
Она еще смотрит на свое ханаби, когда кто-то осторожно трогает ее за рукав кимоно. Маленькая девчушка в школьной форме и с ранцем.
– Нам пора, Светлана, – говорит девчушка.
Когда автобус выехал на площадь, представление было в самом разгаре. Толпа зрителей хлопала в ладоши, подбадривая хитрого дятла, которому предстояло обманом отнять у девятихвостой лисицы-оборотня похищенного в деревне ребенка. Дятел щелкал клювом, вертел головой, прикрытой роскошной красной лакированной шляпой, смешно дрыгал голенастыми лапами. В птичьем танце проглядывали лисьи повадки – дятел изо всех сил старался изобразить из себя близкого родственника девятихвостой похитительницы, которая, в таком случае, была обязана дать ему на ночь кров и угощение.
Дети прилипли к окнам и во все глаза смотрели на представление. Даже отсюда было видно, какую тяжелейшую работу выполняет кукловод, в чьих руках сходятся все нити марионеток. Но и марионетки идеально подчинялись их малейшему натяжению и ослаблению, совершая головокружительные прыжки. Казалось, что дятел – настоящая птица и достаточно ей взмахнуть украшенными перьями руками, чтобы взлететь под самый навес, где сидел мастер кукол. Порой терялось ощущение, будто марионетки управляются мастером. Наоборот, чудилось, что мастером движут актеры-куклы, в чьи мускулы вживлены многочисленные крючья, от которых и тянутся нити к ваге.
Но вдруг всё прекратилось. Марионетки замерли. Звуки сямисэнов и пение прервались. Мастер спрыгнул на помост, затем на асфальт и пошел к автобусу, разминая затекшие пальцы. Любочка открыла дверь, беленькая негромко хмыкнула.
– Мы за тобой, – сказала Любочка. – Извини, что пришлось прервать представление.
– Она любит возиться с марионетками, – сказала беленькая, а брюнетка толкнула ее в бок. Беленькая поджала губы, наблюдая, как мастер забирается в автобус.
Машина медленно тронулась.
– Сядьте на место, пожалуйста, – сказал водитель мастеру марионеток, но тот продолжал стоять у закрывшейся двери, глядя на что-то через плечо.
Любочка вдруг увидела, как марионетка дятла с отпущенными, обвисшими нитями внезапно ожила, завертела головой, словно кого-то отыскивая, так же спрыгнула с помоста и, расталкивая зрителей, побежала вслед автобусу. Огромная, нелепая, неловкая.
– Остановите, – прошептал мастер, а затем почти крикнул: – Остановите!
Рванув дверь, он обернулся к Любочке:
– Я остаюсь. Простите.
Дятел тоже остановился. Он ждал своего мастера.
Автобус ехал и ехал, иногда останавливаясь, чтобы посадить очередного пассажира. Их набралось уже много, и казалось, что не все поместятся. Но дети теснились, и местечко высвобождалось, вполне достаточное, чтобы новичок мог притулиться. Потом автобус трогался с места, и через неуловимое количество времени оказывалось, что и тесниться особо-то и не надо – вот там пустует место, а вот здесь и вообще целое сиденье свободно – хочешь садись, хочешь ложись, хочешь в окно смотри.
Любочка привставала со своего места, вытягивала шею, проверяла, как устроились ребята. Иногда просила водителя остановиться там, где их ожидал очередной маленький пассажир, настолько маленький и неприметный, что сидящий за рулем случайно его не замечал.
Город постепенно опять сходил на нет. Оживленные кварталы остались позади. Широкие магистрали сузились сначала до двуполосных, а затем и вовсе однополосных дорог, на которых автобус бы никак не разъехался со встречной машиной, попадись ему такая. Но на узких дорогах почти никого, лишь редкие прохожие да велосипедисты. А уж с ними автобус вполне успешно мог разминуться. Разве что скорость пришлось замедлить совсем до
