В ту ночь я шатался по городу. К пустой остановке подъехал последний автобус. Конечная. В салоне было всего трое пассажиров, и все вышли здесь.
Я вспомнил ее. Сразу. Как только увидел. Изменилась. Сильно. Но я – еще сильнее. Развернулся и пошел следом. А в середину груди словно кол вогнали. И проворачивают. Так, что дышать трудно. Шел и шел за ней, как привязанный. Кроме нас на улице – никого. Она, наверное, с ночной смены. Я, можно сказать, тоже. Подумал: обернется – решит, что грабитель. Хотя я, скорее, напоминал сбежавшего из детского дома бродяжку. И вызывал не страх, а брезгливость.
Улица обзавелась коттеджами с высокими заборами. Покрылась брусчаткой, засияла фонарями.
Прежней осталась только наша изгородь. Мы с отцом всегда красили ее в зеленый цвет. Сейчас даже следов краски не осталось. Одни почерневшие доски.
Она поставила сумки на землю и завозилась с замком. Я слышал, как позвякивают ключи. Время шло, а дверь не отпиралась.
Связка полетела на землю. Мама закрыла лицо руками.
– Можно я попробую?
Она посмотрела мимо меня. На секунду я испугался, что стал невидимым, как Есми. Подобрал ключи. Руки помнили… Сначала немного вправо. До щелчка. И еще прижать дверь коленом, чтобы легче было провернуть.
Петли скрипят. Двор по ту сторону изгороди завален снегом.
– С-спасибо.
Стерла слезы рукавом. Подняла сумки и пошла к дому.
А я смотрел на ее опущенные плечи, сбившуюся набок серую шаль. Смотрел на ее руки без перчаток. И сам не замечал, как пытался нащупать тот самый осиновый кол в своей груди. Хоть на секунду бы выдернуть. Чтобы втянуть в себя воздух.
Она обернулась уже у крыльца. Позвала:
– Может, зайдешь ненадолго? Согреешься!
Я привык к холоду, но ей об этом знать необязательно. Побежал так, что шапка с головы слетела. Вернулся, подобрал, кое-как натянул обратно. Снова рванул к ней.
Мама улыбалась. Окрыленный этим, я сделал сальто через голову. Нарочно поскользнулся, свалился в сугроб. Ледяная корка оцарапала щеку, но я все равно барахтался в снегу подольше.
Она смеялась в голос, а я стоял напротив и тоже хохотал в голос – как дурачок. Счастливый тем, что смог ее развеселить.
– Как тебя зовут, артист?
– Антон.
Почему я не соврал? Должен был соврать.
Она смотрела на меня так, будто я ее ударил.
– Сколько тебе лет? – спросила чуть слышно.
– Пятнадцать.
– И чей ты такой будешь, Антон?
– Ничей, – теперь я тоже шептал, как провинившийся ученик.
– Проходи.
Я помнил здесь все. Каждую трещинку на обоях, каждую скрипучую половицу. Таких стало больше.
– А знаешь, у меня был сын, – сказала она и провела меня в кухню. Забыла снять пальто, что-то поставила разогреваться на электрическую плитку. – Его тоже звали Антон. Сейчас у него были бы свои дети…
Передо мной появилась тарелка супа. Хлеб. Горячий чай.
Мое тело приспособлено к тому, чтобы убивать Есми. Я слышу их плач. В темноте вижу так же ясно, как днем. Иногда мне вообще не нужно смотреть, чтобы видеть. И я подозреваю, что двигаюсь чуть быстрее обычных людей. Но тот бездарный демиург, который создал меня таким, не предусмотрел одного.
Я вынужден есть, если не хочу грохнуться в голодный обморок. А поскольку времени на поиски еды у меня нет, чаще всего я довольствуюсь тем, что многие посчитали бы несъедобным.
Она рассказывала про сына. То есть про меня. Честно пытался слушать, но не получалось. Суп был слишком вкусным. Еле сдерживался, чтобы не хлебать через край.
– Оставайся, – говорит. – Ничьим быть нельзя. В школу-то хоть ходишь?
Я промычал что-то неопределенное. Рот был полон хлеба.
– Как же твои родители? Где они? – Мама протянула руку, хотела погладить меня по голове. Нет, передумала.
