любящей матери, стоило бы промолчать сейчас, чтобы ты жил дальше и был счастлив в неведении. Но я не смогу себе простить и буду чувствовать свою вину. Но и с этим я справилась бы. Хуже всего, что я знаю, что меня не простишь ты.
– Мама, о чем ты? – Во мне поднималось беспокойство того рода, какое чувствуешь спиной ли, местом ли пониже оной, когда должно случиться что-то непоправимое.
– Сай, что ты знаешь об обряде Благословения новобрачных?
Я пожал плечами – я не особенно интересовался обрядами, проводимыми после свадьбы. Что-то нам рассказывали в воинской школе, что-то я так или иначе, читал, но… Все, что я знал о благословении, – это то, что молодожены приходили в Храм. Мужчина с ритуальными дарами и выбранной женой куклой-благославницей оставался ждать на пороге, а женщину жрицы уводили в Храм. Кукла без лица символизировала смерть девушки, а таинство, проводимое в Храме, символизировало рождение женщины-матери. Когда мокрая, обнаженная и дрожащая новобрачная выбиралась из низкой и узкой, очень неудобной ритуальной калитки, имитируя прохождение родовых путей, обряд считался законченным. Жрицы забирали ритуальные дары, а обережную куклу уносили в специальное хранилище. Считалось, что она помогает при родах, при тяжелых болезнях матери и младенцев, а умершей женщине ее благославницу клали в гроб. О том, что происходит в Храме, женщины говорили чрезвычайно редко и никогда – в присутствии мужчин. Умудренные же опытом мужья рассказывали, что большее беспокойство и выматывающее душу ожидание испытывали только во время родов у жены.
Все это я и пересказал Уне. Та покачала головой, мол, негусто, нахмурилась и несколько минут напряженно разглядывала свои сцепленные на коленях пальцы. А потом решилась.
История была простой, страшной и очень керимской. Такой простой и такой страшной, что всю правду о ней не знал ни Расмус, который был участником событий, ни уж тем более мой отец, который ее спровоцировал. Уна с Расмусом отправились в Храм получать благословение через неделю после свадьбы. Обычно в Храм приходят в первые три дня цикла, начавшегося после свадьбы, но Уна была уже тяжела, торопиться было некуда, а дом, который снял Расмус, был полупустым и голым. Вот мама с отчимом и обустраивались, заодно закупив все, что нужно для ритуала, и новую одежду Уне – из дома Эда она не взяла ничего. Правда, как выяснилось позже, сундучок с ее украшениями Эд все-таки всучил Расмусу, но молодой семье тогда было не до драгоценностей. А по приезде оказалось, что прежнюю Младшую Дочь, сухонькую бабульку, что жила в тамошнем маленьком Храме и которая благословила брак мамы и отчима, почему-то сменили на молоденькую девушку. Уне показалось, что та узнала ее, но мама никогда не видела храмовницу раньше. Расмус остался на пороге Храма – на самом деле там есть весьма удобная ниша со скамьей, как раз на этот случай. Уна же последовала за юной жрицей в Храм. Они подошли к огромной, подавляющей статуе Праматери в центральном зале, и Уна почувствовала, как сжимается сердце в странной тревоге. Жрица велела ждать, сама скользнула куда-то вбок, вернулась и протянула чашу, которую держала двумя руками. Чашу надлежало выпить до дна, и Уна пила глоток за глотком под пристальным взглядом молодой храмовницы и давящим, неживым – Праматери. Последнее, что она помнит, что в чаше осталась едва ли четверть. А потом внезапно – чернота, невыносимая боль и жар. Боль длилась и длилась, мама впадала в забытье и возвращалась обратно, к боли и темноте. Она слышала голоса, но не понимала ни слова и больше всего мечтала умереть. Окончательно пришла в себя Уна только через неделю, в их с Расмусом доме. Отчим осунулся и сильно исхудал и даже не смог порадоваться толком тому, что Уна открыла глаза, – только улыбнулся скупо, но именно в тот момент мама поклялась, что сделает все, чтобы он был в этом браке счастлив. А потом в комнату заглянула такая же осунувшаяся и серая храмовница и, выставив Расмуса из спальни, доходчиво объяснила, что же произошло. Иномирский организм Уны выдал побочку на препарат для стимуляции рождаемости, который и коренными керимками переносился с большим трудом и осложнениями. Уна же едва не погибла сама и чуть не потеряла ребенка. Ей повезло, что жрица даже не успела толком начать ритуал. Младшая дочь Юстимия и Расмус боролись за жизнь Уны больше недели, а Юстимия, нарушив кучу внутренних предписаний Храма, спасла ребенка. Тогда же Юстимия сказала Уне, что той повезло и что будь она чуть больше землянкой – никакие ухищрения не спасли бы ее, даже если бы она не носила ребенка. Когда мама принялась благодарить жрицу, та лишь покачала головой и сказала, что старалась не для нее. С этой загадочной фразой Юстимия, Младшая Дочь Храма поселка Кей-Хосров, покинула дом Уны и Расмуса. Через месяц родители переехали и постарались обо всем забыть. Сестру Юстимию они снова увидели в Таншере почти два десятка лет спустя, и она была уже Старшей Дочерью родового Храма. Впрочем, и мама с Расмусом, и Старшая Дочь Юстимия старательно делали вид, что они не знакомы. Им всем так было проще.
Мы подавленно молчали.
– Иногда я ненавижу Кериму, – сказала Уна, – она, словно проказа, дотягивается и заражает унынием все светлое, что есть вокруг меня, высасывая из него радость и счастье. Наверное, я должна ненавидеть эту девочку, ради жизни которой ты должен умереть. Должна – но не могу, потому что мне до сих пор иногда снится темнота и боль и я боюсь не проснуться, а еще потому, что если ты позволишь ей умереть – это будешь не ты.
– Я давно принял решение, – улыбнулся я матери, – она улетит, как только мы с ее отцом сумеем это организовать. Как ты думаешь, много у меня времени?
Уна вздохнула:
– Это знают только она и храмовницы. С некоторых пор Храм предпочитает подстраховываться, а капля крови может рассказать многое. Если вы не появитесь в Храме в первые два дня нового цикла – они придут за Соней сами. – И, вглядевшись в мое расстроенное лицо, погладила меня по плечу. – Ничего, сынок. Я узнаю это сама. Хоть в чем-то смогу помочь.
И вот теперь я лежал в неудобной позе, боясь пошевелиться – рядом со мной, устроившись щекой на моей руке и доверчиво прижавшись
