запеленавший кусты шиповника. Колючками оцарапало от висков до подбородка, но снег охлаждал разгоряченный лоб, покусанные губы и перегретые, как лампочки Дома-Без-Теней, глаза.
— Целест! — Рони схватил за шиворот мантии. На него ощерилось — бледное в синеву, с бисером крови и комьями снега, не лицо, а горсть осколков. Вспухшие губы дрожали, но Целест скалился взбесившейся дворнягой. «Именно… дворнягой — без роду-племени, только кличка, да еще цепь — воин».
Узкое лицо серебрилось инеем — то ли снег, то ли слезы. Рони принялся аккуратно счищать изморозь, стряхивать снежинку за снежинкой. Время окуклилось, а сад стал праздничным тортом, они — зефирными фигурками.
Засахаренный мир.
Вербена спит. Элоиза — с Кассиусом, Адриан Альена — в Сенате или в постели, для него, похоже, нет разницы. На мраморе — осыпались пионы, прямо на шаль, а Ребекка Альена сокрылась за всеми стенами резиденции.
А они остались. У Рони горячие пальцы и Рони спокоен.
Целест хватанул воздуха — резко, подреберьем; потом сглотнул.
— Она… я…
— Она любит тебя. Просто слова и обида, Целест.
Рыжие пряди намокли и тянули к земле. Снег — вода.
Можно захлебнуться. Переносицу щипало — шиповник или соль. Шиповник: Магниты не плачут. У мутантов нет родовых имен, они вылупляются из пузырей в радиоактивных болотах — матерей тоже нет.
Целест радовался, что Вербена не видит, Элоиза не видит, и Кассиус тоже… «Теперь ты мой должник, камбале-ныш. Я отдал тебе не только сестру — мать тоже. И себя».
Обхватил Рони за предплечья, обогнул замерзшими пальцами — хватит. Спасибо за помощь.
— Я понимаю. И понимаю, что ты понимаешь… тьфу ты.
Целест пробормотал, чувствуя, как формулировка становится его личной молитвой — если боги мертвы, а сам ты демон, время переписывать книги, переименовывать вазы для хризантем в Священный Грааль и сочинять молитвы:
— Она простит меня, когда поймаем Амбивалента.
До Цитадели добирались долго — вьюга, скверная видимость и предательски дерганый пульс. Табачный дым замерзал на лобовом стекле рисунками. Контрастный душ — с небес в пропасть, кажется, он собирался показать Вербене левитацию… да, но не такое.
В тарелке остыл ужин — Целест отказался от него. Много лет назад его слезы засыхали бордовым на атласноализариновых подушках, теперь — сепией на белом. Имеет право, раз в десять лет. Очередная фаза отречения.
Но потом Целест думал о Вербене, и слезы его высохли. Рони, шлепая босыми ногами по полу, выбрался из душа. Он кутался в махровый халат с безвкусно наляпанными подсолнухами; он был похож на потертую мягкую игрушку. Вроде Элоизиных плюшевых медведей и белок — она их спрятала в недрах платяного шкафа, но не выкинула. Мы выросли, но не выбрасываем память.
Целест смотрел на напарника и сквозь него. Обкусанные губы дернулись на полувыдохе.
— Мы с Вербеной объявим о помолвке. После выступления, — сказал он, и сжал губы в нить. — Эл и Касси тоже.
— Поздравляю, — тихо ответил Рони. Он забрался на свою кровать, укутался в одеяло. — Я больше всего хочу, чтобы вы все были счастливы, Целест. — И, будто оправдываясь, — а то заподозрят в неискренности: — Я же мистик: подпитываюсь чужим счастьем.
22
Календарей у Целеста отродясь не водилось — дни похожи, как веснушки. Выходные и праздники ничего не значат, у болезни отпуска нет, и у Магнитов тоже. Весну угадывал по перестуку тающих сосулек, травяному запаху и по тому, что прятали в глубину шкафа теплую одежду. Рони наверняка еще по заразной, хуже гриппа, всеобщей эйфории — лейтмотив, сродни закрученной мелодии.
Календарь он купил, чтобы зачеркивать дни: Объединение решили назначить на первый день весны, первый день нового года — пробуждение от серо-белого сна, зимней спячки. Люди не так и далеки от ящериц и сусликов — без солнца и тепла тяжко из норы или из-под камня выползать.
До эпидемии новый год праздновали, знал Целест, посреди зимы — старый бог людей родился в самую темную и студеную ночь года, но не принес счастья ни себе, ни последователям: бог умер, его мир умер. А Мир Восстановленный не желал радоваться снегу и льду.
Вычеркивал, вдавливая в шероховатую дешевую бумагу, время до весны — на календаре, подвешенном над кроватью, была изображена улыбающаяся Вербена, и в те вечера, когда не встречался Целест с прототипом, — разговаривал с картинкой. Или с Рони — о Вербене и об
