других жителей Куты, но Ого и его мать Инал были именно такими.
Ого угораздило влюбиться в девчонку-рабыню, красивую черноволосую Михель с нежной кожей и огромными карими глазищами. Девушка не жила в бараке с другими рабынями. Она была куплена специально для хозяйского дома – рабыня для утех. Михель была красива и благодаря своей красоте получала от жизни больше, чем другие: вкусную еду, мягкую постель, достаточно тени в жару, она не знала, что такое жажда и тяжелая работа. Михель была игрушкой хозяйского сына, одной из любимых игрушек, а на Ого она и не смотрела. Но Ого – не из тех, кто мог смириться и ничего не предпринимать. Стоило Михель выйти из дома, как он тут как тут – вьется вокруг нее. Он как-то умудрялся оказаться там, где Михель, даже во время всеобщей работы. Ого срывал для нее цветы, Ого пел для нее песни. А он пел так, что любой заслушается. У кутийца был чудесный бархатистый голос и отсутствием слуха он не страдал. Однажды они с Рохо сами сочинили песню для Михель: «Холодная красавица» – так она называлась.
Тогда им было весело. Хотя Рохо всегда знал, что добром это не кончится. И Инал знала, она не раз предупреждала сына и хмурилась, когда он заводил речь о Михель.
В конце концов что-то произошло; что именно, Рохо не знал, но Ого вызвали на суд к’Хаэля. Его обвинили в посягательстве на хозяйскую собственность. И перепуганная девушка сама свидетельствовала против него, рассказывая, что он отлынивал от работы и не давал ей проходу, предлагая непристойное. Сын к’Хаэля, низкорослый, жирный, как боров, парень лет двадцати, потребовал смерти Ого. Но Оргон был слишком жадным хозяином, чтобы вот так лишиться молодого крепкого раба. Он приказал избить Ого и продать его.
В последний раз Рохо видел друга привязанным к столбу с исполосованной плетьми спиной, на которую хозяйский сын заставлял Михель плескать соленую воду. Михель плескала и смеялась – а его друг… его брат… орал от боли.
Рохо так и не узнал, разлюбил ли после этого Ого Михель или нет. На следующий день его увезли к другому хозяину, и вряд ли этот другой лучше Оргона.
Рохо не помнил, как попал к к’Хаэлю. Другие говорили, что ему тогда было лет шесть-семь. Сейчас ему семнадцать. Две жизни прошло. Семь лет на свободе, которых он не помнит, и десять лет в рабстве, которые помнит очень хорошо. Их не забыть – они впитались болью, въелись отчаянием в его кровь. Каждая слезинка, каждое оскорбление, каждая рана, каждая смерть…
Там, откуда убежал Рохо, уже не было старика Рулка, который знал все на свете. Он умер, не дождавшись своего глотка воды на полуденном солнце, выбирая камни из сухой почвы нового поля. Рохо сглотнул слезы. Старик Рулк вырастил его, он научил его всему на свете: он и еще мать Ого – рыжеволосая Инал.
Рулк ослаб. Он присел прямо на землю, поджав ноги и опершись костлявой рукой о лежащий рядом камень.
– Пить… – прохрипел он, обращаясь к надсмотрщику. Рохо был в этот момент шагах в тридцати от него. Он выпрямился, бросил поднятый было камень и посмотрел в сторону, где сидел старик. – Дай немного попить…
– Еще рано! – ответил надсмотрщик, отворачиваясь от старого раба.
Рулк протянул к нему скрюченные пальцы.
– Дай мне пить… – повторил он.
– Еще не время! Работай! А то и обеда не получишь!
– Дай ему воды! – закричал Рохо.
– Кто там пищит? Птенец Рохо? – засмеялся второй надсмотрщик.
Рохо направился прямо к ним, твердо намереваясь напоить Рулка.
– Не нужно… не нужно… – хрипел старик. – Иди, сынок, работай! Не спорь с ними. Я потерплю… Я очень выносливый. Иди, прошу тебя!
– Послушай его, Рохо, и возвращайся к работе, если не хочешь, чтобы старая развалина сегодня осталась еще и без ужина.
Рохо закусил губу почти до крови и вернулся на свое место. Он поглядывал время от времени на Рулка, который полулежал, прикрыв глаза и прислонившись к камню. Его тело было ссохшимся, маленьким, беспомощным… Он думал – это хорошо, что надсмотрщики хотя бы оставили старика в покое и не заставляют работать.
А когда пришло время обеда и Рохо подошел к Рулку… тот оказался мертв…
Труп его оттащили на край поля и просто бросили на растерзание падальщикам.
В ту же ночь Рохо убежал. Он больше не вмещал всего этого… У него не осталось больше в сердце свободного места для боли.
Рохо не стал дожидаться «суда эффа», он не будет участвовать в состязаниях за право убегать от зверя с оружием в руках. Все равно это бесполезно. А «неделя в раю» и дармовая хозяйская роскошь, подачка всесильного к’Хаэля ничтожному рабу – ему, Рохо, и задаром не нужна. Это будет честная свобода и честная смерть!
Шансов у безоружного, не самого сильного, не самого ловкого, не умеющего драться семнадцатилетнего парня против чудовища, которого с трудом убивали несколько десятков вооруженных воинов, – нет… Эфф сожрет его… Но все же – это его свобода!
Рохо продолжал бежать, когда услышал шелест камней, выскакивающих из-под огромных лап, тяжелое дыхание зверя за спиной. Мерзкая вонь ударила ему в ноздри. Ну вот и все… Вот и явился зверь, чтобы предъявить на него свои права. А ведь и правда – Права на него были теперь не у к’Хаэля Оргона, а
