рассказать. Если про меня и вспомнят, то решат, что взрывом разорвало. Вот и твои Вольные Ястребы так думают. Если бы тонтоны про меня знали, нам бы всем головы давно снесли.
— Не смей так говорить! Ты слишком много на себя берешь, жизнью почем зря рискуешь. Джек, прошу тебя, не делай так больше. Обещай мне, слышишь!
— Видишь ли, победы без риска не бывает. Мы ж не прогуляться вышли, милочка.
— И не смей так со мной разговаривать! Я не девочка несмышленая. Если тебя вдруг убьют, то я… Я тебя сама убью, вот!
Во мне бурлит ярость. Я злюсь на Джека. На Демало. На весь чертов мир. Злюсь на себя за то, что сомнения и слабость превратили меня в беспомощного ребенка. Меня, Ангела Смерти!
— Снимай с себя эти одежки, — говорю я. — Я тебя ненавижу в этом наряде. Ненавижу, слышишь!
Я дергаю проклятый черный плащ. Ткань цепляется за пояс с оружием. Я срываю с Джека пояс, швыряю на помост. Джек стоит не шевелясь. Стягиваю с него плащ, хватаю за рубаху и толкаю в грудь, пока он не упирается спиной в ствол Железного дерева.
— Ненавижу, черт побери, — шепчу я и целую Джека.
Крепко целую. Горячо. Жарко. И остановиться не могу.
Хочу выжечь из себя Демало, подбрасываю в огонь свою ложь и свои тайны, слабости и страхи. Бросаю себя в жар тела Джека. Плавится плоть с костей, кости превращаются в пепел.
Холодный ночной воздух развеивает туман в голове. Джек меня не целует. Он ко мне даже не прикасается. Стоит себе, не двигается. Рубаха расстегнута. Это я ее расстегнула? Не помню. Прижимаюсь к нему, льну, ощупываю. Руки дрожат от страсти. Мне все равно.
Ой! Он сжимает мне запястья. Крепко.
— Прекрати, — говорит Джек.
У меня голова кругом. Я горю, но не сгораю.
— А что такое? — спрашиваю я. — В чем дело-то? Ты же меня хочешь.
Он фыркает — сдавленно, удушенно. Будто смеется. Весь встрепанный, серебристо-серые глаза сверкают.
— Да уж, такого со мной еще не бывало, — ворчит он и вздыхает.
— А вот и неправда, — говорю я и снова тянусь к его губам.
Он отступает на шаг. Воздух между нами холодит мне кожу.
— Да в чем дело? — говорю я. — Ты почему меня не целуешь?
— Потому что ты целуешь не меня, — отвечает Джек. — Тебе сейчас все равно, кто с тобой рядом. Лишь бы живой. А тут я случился. А мог бы и не я быть. Тебе все одно не важно.
Я возмущенно вырываю руку из его пальцев.
— Ты что несешь? — спрашиваю и буравлю его взглядом. Про что это он?
Он ухмыляется своей кривой улыбочкой.
— Ну конечно, теперь справедливое возмущение, — вздыхает он. — Не ври мне, я сам врун. Саба, мне это хорошо знакомо. Со мной не раз бывало. — Он сокрушенно качает головой. — Недаром говорят, что посеешь, то и пожнешь. Только не по нраву мне это. Но ничего не поделаешь. Мера за меру.
— Ой, вот только не надо меня учить, — говорю я. — Когда это ты праведником заделался?
Он ласково проводит пальцем мне по щеке.
— Не знаю, — шепчет он. — Наверное, когда в первый раз тебя увидел.
У меня сердце в груди замирает. Дышать не могу. Гляжу на его грудь — шрамы и отметины, от плеча до бедра три длинных полосы — след от когтей адского червя. Над сердцем — красное восходящее солнце, кровавая татуировка тонтонов. У Демало такая же. Опять этот Демало! Вечно, постоянно Демало! Да, какое уж тут забытье. Не видать мне покоя.
— Расскажи, что сегодня случилось, — тихо, настойчиво просит Джек.
Только сейчас я замечаю, что он на помосте устроил. На краю стоит шалашик, пол выстлан еловыми лапами. Радужные кругляшки повсюду развешаны, качаются, сверкают в лучах луны. На подносе лежит жареная куропатка и хлеб, бутылка стоит рядом.
Он расстарался. Для меня. Такую красоту соорудил. У меня сердце разрывается. Обхватываю себя руками за плечи. Только бы не разрыдаться.
— Ты снова вором заделался? — спрашиваю. — А как же праведная жизнь?
— Да ну ее, никакой радости, — отвечает он.
— Прости меня, — вздыхаю я. — Вечно я не вовремя. Особенно когда тебя дело касается.
— Золотые слова, — говорит Джек. — Ладно, давай поедим. И поговорим.
