— Вот так! — довольно сказал Шестобросов. — Теперь еще глоточек — и совсем отпустит.
Штакельберг осторожно понюхал фляжку.
— Вы звери, господа! — выдавил, наконец, Адашев. — Лицо у него раскраснелось, глаза блестели вполне осмысленно. — Я-то думал — коньяк, или на крайний случай, самогонка, а тут…
— Обижаете, граф! Чистейший ректификат, девяносто шесть оборотов!
Сверху затарахтело, над дорогой прошли два этажерчатых аэроплана.
— Это, что ли, ваши дрыны? — лениво осведомился Шестобросов. — А с виду — самые вульгарные «Ньюпоры», у меня брат на таком летал на австрийском фронте.
— Да нет, я же говорю, тот маленький совсем, а эти…
На обочине, шагах в двадцати от «Фиата», вырос дымный султан, по ушам стегнуло рассыпчатым грохотом.
— Возду-у-ух!
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
I
«Фарман» зарулил на стоянку. Мотор чихнул несколько раз и замолк.
— Все, съемщики, вылазьте. И не забудьте богу свечку поставить — считай, заново родились!
— Темный ты человек, хоть и авиатор! — буркнул Карякин, перебрасывая ногу через край кабины. — Сколько годков по небу летаешь — вот скажи, видел там хоть завалящего ангела?
— Дурак ты, прости господи! — отмахнулся пилот. — Сам едва в ангела не обратился, а зубоскалит! Что ты за человек такой неосновательный?
— Это ты к товарищу моему обращайся, он тебе про ангелов все основательно обскажет! Некрасов, ты ж из жеребячьего сословия?
— Дядька меня воспитывал, священник. — отозвался из кабины второй, тощий, высокий, с узким интеллигентным лицом. — И вообще, хватит болтать, держи камеру…
— Поп воспитывал? — удивился Карякин, принимая замотанный чистой тряпицей ящик. Из-под тряпицы высовывалась гнутая латунная ручка. — Зачем же ты, едрена шишка, в Красной Армии очутился? Мобилизован, что ли?
— Доброволец.
— Бывают такие чудеса — попович за красных, а мужик за Врангеля!
— Хватит пустозвонить, товарищ! — не выдержал пилот. — Ступай лучше в штаб со своей съемкой. Нам перед вылетом что сказали? Товарищ Фрунзе лично распорядился разведку к нему без промедления!
— И верно, заболтались мы! — засуетился Карякин. — Вот и я говорю, Некрасов — раз с верной линии сойдешь, замешкаешься скажем, революционное рвение не проявишь — и все, ты есть враг и место твое у стенки!
Некрасов не слушал напарника. Он спрыгнул на землю, потянулся, провел ладонью по борту кабины, похожей на кургузую лодку. В фанере ершились острыми щепками пулевые пробоины.
— Вон, и крылья издырявленные! — подсказал пилот. — Как мы в живых остались, ума не приложу! Павлов, командир наш, видали, как горел? Лучший военлет Республики, два ордена Красного Знамени! И Дедюлин и Скаурбит… Я всю германскую пролетал, а такого огня с земли не видел! Вы хоть снять дурой своей что-нибудь успели?
— Должны были успеть. — отозвался Некрасов. — А вообще, смотреть надо. Когда в прошлый раз на Турецкий вал летали, я тоже снимал, а как пленку проявил — одно мельтешение. Но сегодня должно получиться!
— Обязательно должно! — встрял напарник. — Иначе это что ж получается, Некрасов — снова сплошное вредительство и перевод матерьялу? Или опять будешь карандашиком карябать, по памяти?
— Могу и накарябать. Такое захочешь — не забудешь! Каракатицы, не броневики: колес несчитано, на гробы похожи…
— А беляки на их сверху расселись, как бабы на возу! — засмеялся Карякин. — Как мы в
— Они-то может и посыпались, да только нам потом всыпать не забыли. — хмуро отозвался пилот. — Пять машин улетели, две вернулись, все в дырьях. Да еще утром двое сковырнулись, на Альме этой распроклятущей!
