замедленного действия. Хотя и насчет сохранности упаковки этот дурачина поручиться не мог.
Так как тяжелой дегидратации не наблюдалось, внутривенное вливание солевых растворов можно было не назначать, а ограничиться тетрациклином. Жалко, конечно, тратить. Антибиотиков мало осталось, а этот бы и без них выздоровел: ну, пропоносило бы его с недельку и отпустило, с виду бык здоровый. Но врачебный долг превыше всего. Пока, слава богу, никого тяжелого нет, можно и госпитализировать на пару дней. А там пусть идет работать. Добрая она сегодня.
Прогноз был, в общем-то, благоприятный.
Да, теперь работалось легче, чем в Убежище. Воспоминания о тех днях до сих пор иногда посещали Машу, да и ее коллег тоже. Тогда обычный график включал в себя несколько осмотренных покойников в день. Тогда она и сама уставала так, что по вечерам цветом лица напоминала труп…
В страшные первые дни в убежище Машеньке, тогда еще Чернышевой, а не Богдановой, приходилось иметь дело с сотнями больных, и чтобы привести в порядок нервы, пить приходилось не только валерьянку.
Здравпункт и мертвецкую соединял длинный и узкий коридор, который шел параллельно главному. Медработники мрачно шутили по этому поводу, что более здравую идею невозможно представить: пациенты идут в здравпункт, а оттуда сразу препровождаются в морг, не создавая ненужной паники снаружи.
Но эта шутка не имела под собой реальной почвы: катить каталку или нести носилки по узкому проходу было нереально – в нем не разошлись бы даже два человека средних габаритов.
Однажды, день на десятый, к ней привели девочку лет восьми с головной болью, сухим кашлем и отсутствием аппетита. Девочка оказалась ее тезкой. Чернышева измерила Машеньке температуру: 37.3 и успокоила родителей, сказав, что это, скорее всего, ОРЗ и никакой опасности нет. Это заключение одобрил и ее старший коллега, находившийся рядом. В Убежище, с его постоянной сыростью и холодом, это был самый распространенный диагноз. Порекомендовала соблюдать постельный режим, пить больше жидкости и т. д. и т. п. Голова у нее в тот момент была занята совсем другим: на вечер была назначена серьезная операция получившему сильные ожоги поисковику, ничего подобного она раньше не делала и даже не видела. Мария Александровна пропустила мимо ушей слова девочки про «мурашки по коже», посчитав это следствием повышенной температуры. Позже Маша вспомнила и как называется этот симптом: парестезия, и то, что он может являться признаком заболеваний нервной системы. Таких, к примеру, как бешенство. Но это было через неделю, когда маленькую больную уже не привели, а принесли на руках. Что-то странное творилось с ней: ее трясло и подергивало, она не могла усидеть на месте ни секунды, и матери приходилось крепко держать дочку за плечи, чтобы Мария Александровна смогла осмотреть ее и прослушать. Теперь стало ясно, что предыдущий диагноз был неверен. Именно тогда Маша увидела на запястье затянувшийся укус явно крысиных зубов.
В Убежище не оказалось антирабической[14] вакцины, чтобы осуществить экстренную прививку. Девочка была обречена на медленную смерть и все, что могли сделать врачи, это облегчить страдания уколами обезболивающего.
В тот день было не много больных на стационаре, и девочку положили в отдельную палату. Как только Машеньку вынесли из ярко освещенного кабинета в полутемный коридор, она сразу успокоилась и перестала дрожать. В тот день было не много больных на стационаре, и девочку положили в отдельную палату. Как только Машеньку вынесли из ярко освещенного кабинета в полутемный коридор, она сразу успокоилась и перестала дрожать. В палате было еще темнее: пятидесятиваттная лампочка под грязным плафоном почти не давала света. Ее давно бы надо было заменить, но все руки не доходили.
Чернышева регулярно навещала маленькую пациентку. Скоро она заметила, что, стоит открыть дверь в коридор, как девочка зажмуривается, вздрагивает и отворачивается. Громкие шаги санитаров за дверью, голоса, попытка поправить одеяло или измерить температуру, – все вызывало у нее дрожь и крики.
Маша знала, что инкубационный период у бешенства длится в отдельных случаях до года, но только наступившая на третий день после госпитализации гидрофобия развеяла все иллюзии. Это был приговор, и никто не мог ничего изменить. Иногда наступали краткие светлые промежутки, и казалось, что девочка идет на поправку, но все они сменялись ухудшением. В понедельник у больной началась повышенная саливация: «пена у рта», она отказывалась от воды и пищи, температура поднялась до 40.6 ?С. Наступил паралич лицевых мышц и голосовых связок – она больше не кричала, а только молча лежала, отвернувшись к стене.
Чернышева еще пыталась сделать все, что в ее силах, но в ее силах было только продлевать агонию и оттягивать неизбежный исход. Но Маша еще верила. Она знала, что имелись случаи полной ремиссии даже на стадии острого энцефалита, пусть такие случаи можно пересчитать по пальцам. В пятницу девочка умерла от апноэ. Чернышева знала, что в случившемся нет ее вины, но… разве это имело значение? На ее глазах умерло много людей, сотни, пожалуй, но ни одно лицо не задержалось в ее памяти так надолго, как это. И всего один вопрос не давал ей покоя: «Почему?»
Тогда она во второй раз почувствовала свое полное бессилие и беспомощность. Когда маленькое тельце завернули в простыню и отдали родным проститься, она закрылась в комнате и вливала в себя алкоголь до тех пор, пока не провалилась в приятную темноту. Забытье было неполным: перед ней проносились какие-то обрывки прошлого, кто-то звал ее по имени, она с кем-то говорила, о чем-то спрашивала, смеялась. Постепенно куски сталкивались, наслаивались один на другой и группировались в целые эпизоды. Потом она увидела себя как бы со стороны, в белом фартуке, с белым бантиком – выпускницу средней школы № 8, рассказывающую дурацкий стишок на сцене актового зала.
