подтянутых к подбородку коленях. Но в глазах виден слабый отблеск надежды и предвкушения.
Вероятно, мне следует открыть ей правду. Пересказать то, что мы услышали от Крагмэна. Но даже сейчас, когда разум затуманен лихорадкой, я начинаю сомневаться в этой правде. Что-то не сходится. Я молчу, просто отвожу взгляд и опускаю голову. Солнечный свет — как кислота для открытых глаз. Его лучи проходят через кожу, через кости, обжигают где-то в костном мозге нервные окончания, о существовании которых я и не подозревал. Эпаф прав. Я обращаюсь. Меня трясет. Я дрожу.
45
После полудня мы решаем открыть ящики. Внутри много одежды, которая особо и не нужна на теплой равнине, бумаги, канцелярские принадлежности, лекарства. Криками облегчения мы приветствуем ящик консервированных персиков. Тринадцать банок — удачное совпадение, нас в вагоне как раз столько. Сейчас. К ночи может стать на два человека меньше. Девушка с веснушками раздает банки. Подумав немного, она ставит одну рядом с Сисси, все еще лежащей без сознания. Она предупреждает, чтобы мы не ели всё сразу. Неизвестно, сколько продлится путешествие. Вполне возможно, что несколько дней.
Эпаф пишет на каждой банке имя. По его словам, это хороший способ познакомиться. Он пытается быть смелым, пытается быть сильным. Пишет на банке Сисси ее имя. Он отказывается принять очевидное, через несколько часов ему придется совершить то, о чем он пока не может и подумать. Вначале с ней, потом со мной. Он пишет мое имя на банке, как будто пытаясь противостоять судьбе.
Я смотрю на банки, стоящие рядом. Мое имя, имя Сисси, оба написанные печатными буквами. Как два могильных камня.
Ночь. Я вздрагиваю и просыпаюсь, чувствуя, как холод пустынной ночи пронизывает меня до костей. Даже лунный свет режет мне глаза. Я почти обратился. По вагону гуляет ветер, принося с собой запах дыма. Я сажусь, поднимаю глаза. Дым поднимается от трубы локомотива; видимо, двигатель автоматически включился, когда закончился спуск. Судя по всему, мы будем ехать с этой скоростью до самого дворца, не сбавляя хода. Все здесь происходит автоматически.
Как и мое обращение.
Дрожь сотрясает все тело. Сердце бешено стучит, рубашка пропитана липким холодным потом. Я обращаюсь медленно, и от того процесс становится еще более мучительным. Между балками в вагон проникает лунный свет, тени изгибаются, пересекая наши тела. Время от времени девушки кричат во сне. Я сажусь, чувствуя, как похрустывают мои суставы. Рядом со мной, вздрагивая и бормоча во сне, лежит Дэвид. Я укрываю его одеялом. Он положил руку на пустоту рядом с собой — на место, где должен был спать Джейкоб.
Поезд, стуча колесами, едет сквозь бесконечную пустошь. В ногах у меня лежит Сисси, ее голова покоится на коленях у Эпафа. Кинжалы поблескивают на ее поясе, манят меня. Я отстегиваю один, достаю из ножен. Пора.
Эпаф этого не сделает. Но я могу. И должен. Сначала ее, потом себя.
Я прикладываю кинжал к ее шее. Клинок погружается в мягкую плоть. Я вижу, как прямо над ним бьется жилка. Но бьется она ровно и спокойно, не стучит, как в лихорадке.
Я хмурюсь, касаюсь ее кожи. Она сухая. И теплая.
Я кладу руку поверх ее сердца, оно бьется ровно и медленно.
Она не обращается.
Я смотрю на ее спокойное, расслабленное лицо, не понимая, что происходит. Сквозь решетчатые стены вагона дует ветер, касаясь моей горячей кожи, и я вздрагиваю:
— Сисси?
Ее глаза чуть приоткрываются. Она приходит в себя. Руки выскальзывают из-под одеяла, задевая банки с персиками у ее головы. Ее и мою, стоящие бок о бок.
Я думаю, что кое-что вижу, и сердце начинает стучать громче и быстрее.
А затем я слышу голос моего отца, очень ясно, несмотря на все прошедшие годы:
Сисси просыпается. Облизывает потрескавшиеся губы сухим белым языком. Она открывает глаза. Веки больше не подрагивают в лихорадке. Нет, они двигаются спокойно и уверенно.
Через несколько секунд она придет в себя, сядет, посмотрит на меня.
