Аквилонию с двумя сердцами: себе я возьму Сердце Аримана, а Валерию отдам сердце Конана. Поцелуй посоха, вырезанного из Дерева Смерти…
Посох метнулся вперед, словно атакующая кобра, но нож в руке оказался проворнее. Посох распался на две корчащиеся половинки, сталь блеснула вновь с быстротой молнии, и кхитаец покатился по полу.
Конан обернулся и протянул руку к камню – а потом вдруг отпрянул, чувствуя, как волосы у него на затылке встают дыбом, а кровь стынет в жилах.
На алтаре лежала уже не высохшая коричневая мумия. Самоцвет сверкал и искрился на мерно вздымающейся груди живого обнаженного мужчины, лежащего посреди груди гнилых бинтов. Вот только живого ли? В этом Конан отнюдь не был уверен. Глаза его были похожи на озерца мутной темной воды, в глубине которых поблескивали дьявольские огоньки.
Человек медленно встал и взял камень в руку. Он высился рядом с алтарем, смуглый и обнаженный, с лицом, похожим на неподвижную деревянную маску. Он молча протянул Конану ладонь, на которой переливался и пульсировал самоцвет, и впрямь похожий на живое сердце. Конан взял его с таким чувством, будто принимает подарок от мертвого. Он вдруг вспомнил, что заклинание так и не было дочитано до конца, превращение не завершилось, и жизнь не полностью вернулась в мертвое тело.
– Кто ты? – спросил киммериец.
В ответ раздался безжизненный монотонный голос – так падают капли воды со сталактита в подземной пещере:
– Я был Тотмекри, но теперь я мертв.
– Что ж, может, теперь ты выведешь меня из этого проклятого храма? – попросил Конан, чувствуя, как по спине у него скользит холодок.
Размеренной поступью мертвец зашагал к черному провалу арки. Конан последовал за ним. Оглянувшись, он окинул прощальным взором огромный зал с уступами, на которых теснились саркофаги, а на полу вокруг алтаря валялись трупы. Глаза убитого им кхитайца незряче смотрели в темноту.
Сияние самоцвета освещало черные туннели подобно волшебной лампе, и на стенах плясали золотые отблески. В одном из провалов, как на мгновение показалось Конану, мелькнуло тело цвета слоновой кости, и он решил, что это Акиваша поспешно отпрянула назад, в темноту, чтобы не попасть под лучи драгоценного камня; вокруг нее роились тени нечеловеческих существ.
Мертвец безостановочно шагал вперед, глядя прямо перед собой, и шаг его оставался размеренным, как поступь самой судьбы. На лбу у Конана выступил холодный пот; в голове крепли самые черные подозрения. Откуда ему знать, что это жуткое создание из прошлого ведет его к свободе? Но он понимал, что, предоставленный самому себе, никогда не выберется из этого запутанного лабиринта коридоров и туннелей. Он следовал за своим кошмарным проводником сквозь тьму, что неохотно расступалась перед ними и торопилась сомкнуться позади, тьму, в которой скользили тени и фигуры, рожденные безумием и страхом, но опасающиеся ослепительного блеска камня.
И вдруг впереди показалась бронзовая дверь, и Конан уловил дуновение ночного ветра пустыни, увидел звезды и песок, на который падала зловещая тень гигантской пирамиды. Тотмекри молча указал на пустыню, а потом повернулся и беззвучно зашагал обратно в темноту. Конан смотрел ему вслед, глядя, как тает во тьме его механически переставляющая ноги тень, словно направляясь навстречу своей судьбе или возвращаясь в объятия вечного сна.
Выругавшись от души, киммериец отскочил от двери и со всех ног бросился в пустыню, как будто за ним гналась стая демонов. Он больше не оглядывался ни на пирамиду, ни на черные башни Кеми, высившиеся вдали над песками. Он направлялся на юг, к побережью, и бежал, как человек, охваченный паникой. Физические усилия позволили ему стряхнуть с разума черную паутину, а свежий ветер пустыни рассеял кошмары, опутавшие душу. Отвращение сменилось свирепым восторгом еще до того, как пустыня уступила место болотистой низине, поросшей густой растительностью, сквозь которую проглянула черная вода лагуны и стоящий на якоре «Искатель приключений».
Он продрался сквозь подлесок, по пояс проваливаясь в трясину, и с размаху бросился в глубокую воду, не обращая внимания на акул и крокодилов, подплыл к галере и успел вскарабкаться по якорной цепи на палубу, мокрый и ликующий, прежде чем вахта заметила его.
– Просыпайтесь, собаки! – рявкнул Конан, отводя в сторону копье, которое растерянный часовой упер ему в грудь. – Поднять якорь! Свистать всех наверх! Высадите рыбака на берег и насыпьте ему полный шлем золота! Занимается рассвет, и нам предстоит направиться в ближайший порт Зингары!
Он поднял над головой огромный драгоценный камень, и тот засверкал во тьме, бросая на палубу отблески золотистого пламени.
20. Из пепла да восстанет Ахерон
Зима ушла из Аквилонии. На ветках зазеленели первые листочки, и нежная трава расцвела под ласковыми прикосновениями теплых южных ветров. Но многие поля так и остались голыми, а там, где раньше высились гордые особняки или стояли процветающие города, виднелась лишь выжженная земля да горы пепла. Волки бесстрашно выходили на охоту на заросшие травой торговые тракты, а в лесах таились банды отчаянных исхудавших мужчин. И только в Тарантии гремело разгульное веселье.
Валерий правил так, словно был поражен безумием. Даже те бароны, кто приветствовал его возвращение, в конце концов восстали против него. Его мытари душили налогами бедных и богатых одинаково; сокровища разоренной страны стекались в Тарантию, которая перестала быть столицей королевства и превратилась в оплот захватчиков на оккупированной территории. Ее купцы богатели не по дням, а по часам, но это было сомнительное благо; никто не знал, когда его обвинят в измене под вымышленным предлогом, имущество конфискуют, а самого бросят в тюрьму или отведут на плаху.
Валерий не делал попыток снискать доверие своих подданных. Он опирался на немедийскую солдатню и отчаянных наемников. Он знал, что является лишь марионеткой в руках Амальрика. Он знал, что остается королем до тех пор, пока у немедийца не лопнет терпение. Он знал, что ему никогда не удастся
