сумасшедшем доме. Раньше я часто отказывалась от успокоительных, теперь же я безропотно принимала все препараты, что мне давали, и дремала даже в течение нескольких светлых часов дня. Пришло и прошло Рождество — отвратительная пародия на празднество, — а потом установилась слишком холодная и сырая погода, чтобы гулять в саду (во всяком случае, так я равнодушно говорила себе). Разлученная со всеми, кто меня любил, со всеми, кто хотя бы мог опознать меня, я постепенно поняла, что моя жизнь, прежде казавшаяся безусловно реальной, на самом деле состоит из одних лишь воспоминаний, причем даже не моих, по утверждению доктора Стрейкера. Иногда я и вправду старалась вспомнить хоть что-нибудь из прошлого Люсии Эрден, но в памяти ничегошеньки не всплывало. Еще сильнее, чем вероятность однажды утром проснуться Люсией Эрден, меня пугало ощущение, что я становлюсь никем: даже не незнакомкой, а призраком, обитающим в теле, которое никому больше не принадлежит.
Ясным тихим днем в конце марта, ближе к вечеру, я впервые за несколько месяцев вышла в сад, зябко кутаясь в плащ и ступая гораздо медленнее прежнего. В тени здания воздух был сырой и холодный, но на скамью в дальнем углу сада падало солнце, и, пройдя по дорожкам два круга, я присела там отдохнуть. От тепла солнечных лучей во мне словно что-то растаяло, и я начала плакать, не истерически, как обычно, а тихо, без надрыва; соленые слезы подкатывали к глазам и лились сквозь пальцы. Внезапно я почувствовала, что надо мной кто-то стоит, и подняла голову. На меня со страдальческим выражением смотрел Фредерик Мордаунт, выглядевший еще более худым и несчастным, чем в прошлый раз.
— Умоляю вас, выслушайте меня, — прерывистым голосом проговорил он. — Я не прошу… и не заслуживаю… вашего прощения, но мне нужно кое-что сказать вам.
Он стоял передо мной, как подсудимый в ожидании приговора, нервно крутя в руках шляпу.
— Если вы настаиваете, сэр, я не могу вам помешать.
При слове «сэр» молодой человек вздрогнул, но не отступил:
— Я прошу лишь выслушать меня.
Если бы он назвал меня «мисс Эштон», я бы обратилась в бегство.
— Хорошо, сэр, я вас выслушаю. И можете присесть, — добавила я, передвигаясь на один конец скамьи и указывая на другой. Мне не хотелось, чтобы он нависал надо мной.
— Спасибо… Когда доктор Стрейкер вернулся в воскресенье вечером, после нашего с вами… в общем, когда он сказал мне, что встречался с Джорджиной Феррарс в Лондоне, я сначала не поверил. Но когда я узнал, что при встрече присутствовали Джозайя Феррарс и служанка, а тем более когда услышал историю про Люсию Эрден, покинувшую Гришем-Ярд за два дня до вашего появления здесь, у меня не оставалось иного выбора, кроме как поверить. И все же сердце мое восставало против этого… Все это просто не увязывалось… со всем, что я успел узнать о вас. Я решительно не понимал, как вы можете… так глубоко заблуждаться и при этом производить впечатление абсолютно нормального человека. Доктор Стрейкер объяснил мне… уверен, он и вам говорил то же самое… дескать, вы столь твердо убеждены, будто являетесь Джорджиной Феррарс, единственно потому, что в вашей памяти не сохранилось ничего, помимо присвоенной вами личности, а следовательно, вы совершенно искренни в своем заблуждении. Но меня по-прежнему не оставляли сомнения; я даже высказал предположение, что в Лондоне он разговаривал не с Джорджиной Феррарс, а с Люсией Эрден и именно она обманом заставила вас приехать в Треганнон-хаус.
— И что он ответил на это?
— Доктор Стрейкер с жалостью посмотрел на меня и сказал, мол, у него сразу же возникла такая мысль, поэтому он наедине переговорил со служанкой, которая заверила его, что мисс Феррарс неотлучно находилась на Гришем-Ярд все время… пока мы с вами общались здесь. А потом добавил… что я позволяю своим эмоциям брать верх над здравым смыслом.
Фредерик говорил, низко опустив голову и стиснув руки с такой силой, что костяшки побелели.
— Я сказал доктору Стрейкеру, — продолжал он, — что дал вам слово чести, мол, вы можете покинуть клинику, когда пожелаете, и что я непременно должен увидеться с вами утром, как обещал. Он очень рассердился и заявил, что я позволил себе безрассудно увлечься тяжелобольной женщиной и подверг вашу психику опасности, потворствуя вашему заблуждению, будто вы являетесь Джорджиной Феррарс, и что ради вашего выздоровления, а возможно даже, ради спасения вашей жизни я должен отказаться от всякого общения с вами. В конечном счете он приказал мне держаться от вас подальше, и я почел необходимым подчиниться: на карту было поставлено ваше здоровье, и… мои собственные мотивы вызывали у меня сомнение.
— Почему вы говорите мне все это сейчас, спустя столько месяцев? — с горечью спросила я. — Совесть замучила?
— Я пытался объясниться с вами раньше, в библиотеке, но вы не пожелали меня выслушать… и доктор Стрейкер отчитал меня за то, что я вас расстроил. А потом я долго болел… впрочем, это не важно. Дело в том… я здесь затем, чтобы…
Я не собиралась проявлять никаких чувств, помимо презрения, но его виноватый вид вывел меня из себя.
— С чего вы вообразили, сэр, что меня хоть сколько-нибудь интересуют ваши чувства? Вы обманули мое доверие, предали меня; из-за вашего предательства я оказалась в заточении здесь, где, скорее всего, и останусь до самой смерти, — и вы думаете, мне нужны ваши извинения? По вашим словам, вы законный наследник Треганнон-хауса. Так вот, если вы и тут не лжете по своему обыкновению, ваш долг как джентльмена — приказать доктору Стрейкеру немедленно выпустить меня во исполнение вашего же обещания!
