проблема. Вдобавок нам будет легче доказать наше трехнедельное пребывание в Шотландии, если мы останемся здесь. Отныне я буду ходить в Данбар один; если придется убегать от преследования, в одиночку у меня будет больше шансов спастись. Постарайся не волноваться, прошу тебя: единственная опасность подстерегает меня в почтовой конторе, а я буду смотреть зорче ястреба.
— Но если мистер Карбертон принял сторону твоего брата…
— Именно поэтому мне и нужно сейчас вернуться в город: я решил обратиться к врачу, чтобы он написал заключение о моем психическом здоровье. Необычный шаг, я понимаю, но если можно признать чью-то невменяемость, почему нельзя признать и противоположное? Медицинское заключение я сразу же отправлю Карбертону вместе с распоряжением составить договор и выдать мне очередные двести пятьдесят фунтов. Все-таки я законный наследник, и он уже ведет мои дела. Думаю, в конечном счете ему придется выполнить мои требования. А теперь мне пора. Возможно, на все про все уйдет несколько часов, но чем раньше я это сделаю, чем скорее мы сможем отплыть.
Глядя вслед Феликсу, шагавшему по лужайке, я внезапно поняла, что, невзирая на нависшую над нами опасность, мне совсем не хочется жить за границей. Мы много говорили — вернее, говорил он, а я слушала, уютно покоясь в его объятиях, — о далеких городах вроде Рио-де-Жанейро, о краях, в которых Феликс никогда не бывал, но которые описывал с величайшей живостью на основании прочитанных книг и виденных картин, словно вспоминая райские видения. Однако мне все эти чудесные места всегда казались не вполне реальными; реальностью для меня была кровать, где мы лежали; солнечные лучи, падающие на постельное покрывало по утрам; соленый ветер, веющий с моря; биение его сердца у моей груди. Я говорила себе: «Где будет счастлив Феликс, там и я буду счастлива», — говорила и искренне в это верила, но сейчас, впервые заметив пятна сырости на обоях и запах плесени от ковра, я мысленно представила унылую череду меблированных комнат, и душа моя воспротивилась. «Нет, я хочу, чтобы мы жили здесь, в нашей родной стране, в собственном доме, — подумала я. — Хочу, чтобы наши дети росли среди друзей, музыки и смеха, а не чужаками в чужой стране». Однако совсем еще недавно, когда мы обсуждали наше будущее в Риджентс-парке, перспектива уехать далеко-далеко казалась мне восхитительной. Что вдруг на меня нашло? Я упрекнула себя за непостоянство чувств и эгоизм, но восторженное чувство, владевшее мной тогда, так и не вернулось.
Когда я очнулась от задумчивости, Феликс уже скрылся из виду. Переднюю дверь я заперла за ним, но что насчет остальных? С трех сторон дом окружает роща, которая прежде создавала ощущение уютной защищенности, но теперь кажется населенной зловещими тенями. Фасадные окна обращены на низкую каменную ограду — за ней лежит луг, потом тянется длинная изогнутая полоса светлого песка, а дальше до самого горизонта простирается море. Если выйти через кухонную дверь, можно пробраться сквозь рощу, сильно заросшую кустарником и крапивой, перелезть через руины другой каменной стены и спуститься с крутого откоса на Эдинбургскую дорогу, откуда рукой подать до деревни. Но в Данбар мы всегда ходим не этим путем, а по тропинке, пролегающей вдоль берега.
Я заложила кухонную дверь засовом и заперла на щеколды все окна на первом этаже. У меня поджилки тряслись от страха. Потом я поднялась на второй этаж, усилием воли заставив себя не оборачиваться, и прошла в спальню. За окном не было видно ни души, только запущенный луг да темно-серая гладь моря, вдали подернутая туманом. Тупая боль обручем сдавливала голову, под ложечкой мучительно щемило — я не знала, дурные ли предчувствия тому причиной или же просто недомогание, которое я чувствовала с самого утра. Меня била дрожь, но разжигать камин я не стала, сказав себе, что в доме не так уж холодно, и постаравшись подавить внутренний голос, настойчиво шептавший: «Дым тебя выдаст».
В конце концов я прямо в одежде улеглась в постель и плотно закуталась в прохладные одеяла. Спустя несколько минут дрожь отпустила меня, и я погрузилась в тревожную дремоту, от которой, вздрагивая, пробуждалась всякий раз, когда били часы или птичьи коготки стучали по наружному подоконнику. Потом я забылась более глубоким сном и спустя неопределенное время проснулась от стука в дверь.
Я в панике отбросила в сторону одеяла, гадая, давно ли Феликс ждет под дверью, и только на полпути к лестничной площадке меня осенило, что ведь это может быть и не Феликс вовсе.
Стук не повторился. Я на цыпочках вернулась в спальню, опустилась на четвереньки подле кровати и подползла к окну. Юбки громко шуршали по ковру — или то внизу хрустел гравий под чьими-то ногами? Очень медленно я подняла голову.
У каменной стены, в каких-нибудь в десяти ярдах от дома, стоял человек, пристально смотревший прямо на меня, — во всяком случае, мне так показалось. Коренастый, крепко сбитый мужчина, в серовато-коричневом сюртуке, похожем на форменный, из бокового кармана которого торчала фуражка. Череп совершенно лысый и бугристый, обтянутый бледной кожей, блестевшей, как полированная кость. Левую щеку пересекал синевато-багровый шрам, тянувшийся от виска до нижней челюсти и проходивший в опасной близости от глаза.
Я замерла на месте, боясь шелохнуться. Мужчина стоял с таким видом, словно имел полное право здесь находиться; взгляд его бегло скользил по окнам, но постоянно возвращался ко мне, обдавая холодом, почти ощутимым физически: на меня будто веяло сквозняком из щелей оконной рамы. Наконец мужчина повернулся и зашагал прочь, но, прежде чем скрыться за деревьями, обернулся и еще раз пристально посмотрел на окно спальни.
Заметил ли он меня? Он повернул налево, словно намереваясь обогнуть рощу и выйти на Эдинбургскую дорогу, но, вполне возможно, он притаился за деревьями в ожидании, когда я покажусь на глаза. В любую минуту с противоположной стороны к коттеджу мог подойти Феликс, не подозревающий об опасности.
