Меланхоличная красота заходящего солнца
Иногда труднее всего оставаться человеком.
Главное в черных дырах — это, конечно, их четкость и опрятность. В черной дыре не бывает
Другими словами, черные дыры дают ясность. Вы теряете тепло и огонь звезды, но приобретаете мир и порядок. Полную сосредоточенность.
Иначе говоря, я знал, что делать.
Я останусь Эндрю Мартином. Так хотела Изабель. Понимаете, она не хотела поднимать шума. Не хотела скандала, поисков пропавшего без вести, похорон. Поэтому, делая то, что казалось мне оптимальным, я снял на время небольшую квартирку в Кембридже, а потом разослал резюме во все уголки планеты.
В конечном итоге меня пригласили в Штаты, в Стэнфордский университет. Переехав туда, я работал как мог, не содействуя при этом углублению математического знания, способного привести к скачку технического прогресса. Я даже повесил себе в кабинете плакат с портретом Альберта Эйнштейна и одним из его знаменитых высказываний: «Технический прогресс подобен топору в руках патологического преступника».
Я не упоминал о гипотезе Римана, кроме случаев, когда убеждал коллег в принципиальной невозможности ее доказать. В первую очередь ради того, чтобы у воннадориан больше никогда не возникало причин являться на Землю. Но, кроме того, Эйнштейн был прав. Люди плохо справляются с прогрессом, и я не хотел, чтобы эта планета подвергалась лишним разрушениям. Или причиняла их.
Я жил один. У меня была хорошая квартира в Пало-Альто, и я наполнял ее растениями.
Я напивался, парил высоко в облаках и больно разбивался о камни.
Я рисовал картины, ел на завтрак арахисовую пасту, а однажды пошел в артхаусный кинотеатр и посмотрел три фильма Феллини подряд.
Я простудился, заработал себе звон в ушах и съел протухшую креветку.
Я купил глобус и часто только и делал, что сидел и вертел его.
Я чувствовал себя синим от грусти, красным от гнева и зеленым от зависти. Я прочувствовал всю человеческую радугу.
Я выгуливал собаку для пожилой дамы, которая жила этажом выше, но тот пес не мог заменить Ньютона. Я выступал с бокалом теплого шампанского в руках на пропахших потом академических собраниях. Я кричал в лесу, просто чтобы услышать эхо. И каждый вечер перечитывал Эмили Дикинсон.
Я был одинок, но в то же время ценил людей чуть больше, чем они ценили себя. В конце концов, я знал, что можно блуждать по космосу много световых лет и не встретить ни одного человека. Временами я плакал, просто глядя на них, забившись в уголок одной из просторных университетских библиотек.
Иногда я просыпался в три часа ночи и обнаруживал, что плачу без конкретной причины. А бывало, что я сидел в кресле-мешке и смотрел в пространство, наблюдая за взвесью пылинок в солнечном луче.
Я старался не заводить друзей. Чем теснее дружба, тем назойливее вопросы, а мне не хотелось врать. Люди захотят знать о моем прошлом, о месте, откуда я родом, о детстве. Иногда студент или коллега-преподаватель задерживал взгляд на моей руке, где остались багровые шрамы, но лишнего никто не спрашивал.
Счастливое место этот Стэнфордский университет! Все студенты улыбаются и ходят в красных свитерах. Они загорелые и кажутся очень здоровыми для особей, целыми днями просиживающих перед мониторами. Я привидением бродил по шумному внутреннему двору, вдыхал теплый воздух и старался не пугаться масштабов человеческих амбиций вокруг.
Я часто напивался белым вином, и меня считали чудаком. Похоже, здесь никто, кроме меня, не бывал с похмелья. А еще я не любил замороженных йогуртов — серьезная проблема, потому что в Стэнфорде все
Я покупал себе музыку. Дебюсси, Эннио Морриконе,
Еще я читал много стихов, порой с тем же результатом. Однажды я зашел в книжный магазин университетского городка и увидел экземпляр «Темных веков» Изабель Мартин. Я простоял там, наверное, добрых полчаса, читая вслух ее слова. «Недавно разоренная викингами, — декламировал я с предпоследней страницы, — Англия оказалась в отчаянном положении и в 1002 году ответила кровавой расправой над датскими поселенцами. Как показало
