Для меня в таком ответе ничего удивительного не было, а вот лохматый изумленно расширил глаза.
— Совсем-совсем?
— Не продается.
Интересно, а на что он рассчитывал? Мог бы догадаться, что, пока выкупать некому, сумму выкупа определять не станут.
— Все продается и покупается. Кроме любви моей ласточки, конечно! Только бы продавец нашелся… Не знаешь такого на примете, клен ты мой опавший? А то покупатель — в наличии.
Думает, что друид на это клюнет? Уж слишком примитивная наживка. И даже если остроносая по знаку парня призывно звякнет связкой каких-то жетонов, неужели этого хватит, чтобы…
— И бакшиш хороший прилагается.
Нельзя сказать, что его глаза загорелись: два мутных кругляша вряд ли могли выражать какие-то сильные эмоции. Зато толстые пальцы рефлекторно сплелись и расплелись.
Смелость города берет. Наглость — второе счастье. А может, в рассказах парня было куда больше правды, чем я могу себе представить, и космические садовники в самом деле те еще варвары, во главу угла ставящие наживу. Только и исключительно.
— Ну так как? Сторгуемся?
Хотя вполне заманчиво эта местная валюта звякает. Звонко и многообещающе.
— Другого предложения может и не поступить.
Комично все это выглядит. Недавний пленник, все еще не нацепивший на себя полосатое пончо, а помахивающий им в воздухе, и тюремщик, взвешивающий в уме плюсы и минусы предложенной сделки. Покупатель и продавец. Как мало, оказывается, бывает нужно, чтобы сменить роли. Всего одно мгновение.
— Дюжина гиней. И шиллинг сверху.
Женщина снова скривилась, но отсчитала затребованную сумму. Жетоны растворились где-то в стебельках друидовского мундира, и решетка моей камеры тоже пошла вниз, легко скользя прутьями по мокрой коже.
Бам-с.
А это я выпал наружу. Не целиком, конечно, примерно по пояс.
С уровня пола остроносая смотрелась еще грознее, особенно когда заявила:
— Я его на себе не потащу.
— Ну как можно, ласточка моя? У меня и в мыслях не было!
Меня подхватили под мышки и поставили на ноги. Черт, а сидеть было гораздо удобнее… Лежать — тем более.
— Вот, возьми!
О, со мной даже поделились последней рубашкой?
— Да не тискай его, не девица же! Накинь, и все.
Что там требуют хорошие манеры? А, спросить в ответ:
— А тебе это не нужно?
— Нужно. Все ему нужно, — проворчала женщина, высвобождаясь из складок своего пончо и швыряя цветастый ковер Васе. — Пользуешься моей безграничной добротой на всю катушку.
— Ласточка моя, я, как всегда, перед тобой в неоплатном…
— И неоплаченном. Да держи ты его крепче!
Больно, кстати. Так ребра сжал, что аж хрустнули.
Ненавижу это состояние, когда голова ясная-ясная, а ноги ватные. И картинки перед глазами — красочные, контрастные, кажется, что можешь разглядеть каждую крохотную деталь.
Вот коридор, по которому мы идем. Он похож на корзинку. Длинную и вытянутую, без донышка. Потому что плетеный. В смысле, сплетенный из тысяч прутьев. Они и внизу, и над головой, и слева, и справа. А еще сквозь них что-то просвечивает. Или правильнее будет сказать — темнеет? И с каждым шагом мне становится все холоднее, словно откуда-то настойчиво тянет сквозняком.
Надо же, у корзины все-таки обнаруживается дно. Металлическое, во вмятинах и пятнах, изборожденное швами. Оно разъезжается в стороны створками и пропускает нас… внутрь. Во что-то тесное, загроможденное странной утварью и монотонно гудящее. Как пчела жужжит. Или две.
— Пердуперждение! Пердуперждение! — Истошный крик раздается сразу со всех сторон, вызывая в ушах колокольный звон. — Примитивная форма жизни!
— Эта рухлядь все еще работает? Вот уж не ожидала… Да хватит уже!
