Проводит рукой вдоль стенки очередного короба, и в воздухе загораются линии. Они очень тонкие, еле различимые, но свою задачу выполняют: обращают мое внимание на точно такие же нитевидные царапины, пролегающие по твердой поверхности.
— Складываешь поочередно, от глубоких к мелким. В общем, нащупаешь — поймешь.
Световой рисунок гаснет, и каждый из нас поворачивается к своей пирамиде.
Занятие не особо трудное, но занудное до невозможности и, хуже всего, не позволяющее мне параллельно думать хоть о чем-нибудь другом: приходится слишком внимательно осматривать швы. Особенно после того, как согнул что-то не так как надо, и вырвавшийся из рук короб секунд десять летал по отсеку, сигая от стенки к стенке. Вася его, конечно, поймал, но одарил меня взглядом, после которого захотелось провалиться сквозь землю.
Хотя изначально завалы казались огромными, закончились они вдруг и сразу, оставляя после себя только вереницу кубиков, которые отчаянно просились построить из них игрушечный замок. А потом выяснилось, что насчет «драить» Света ничуть не преувеличивала.
Чистить пол полагалось скребком, похожим на рубанок. Без всякого участия моющих средств или иных приспособлений, обычно здорово облегчающих долю уборщиков. И что самое занятное, грязь действительно отскребалась.
Стружка получалась неровная, где потоньше, где потолще, но прочная, сворачивающаяся серпантином, потому убирать плоды нашего труда было легче легкого: только подхватывай ворох завитков и сгружай в короб, оставшийся разложенным.
Блеск наводился тоже вполне привычно. Щетками и пастой, оседавшей на пальцах мерцающей пылью. Не знаю, зачем остроносой все это понадобилось, но когда фронт работ был исчерпан, отсек и впрямь заблестел как медный таз.
— А мы молодцы, — заключил Вася, усаживаясь по-турецки прямо посередине расчищенного пространства.
Сделал он намного больше, чем я, что неудивительно: на любое действие ему требовалось втрое меньше движений. И наверняка еще меньше усилий. Конечно, логично было бы думать о тренировке и сноровке, но…
Мне его не догнать. Ни за что на свете. И из-за этого тоже становится обидно до чертиков.
— Устал?
Да не так чтобы очень. Тем более витаминчики, или что он мне вколол, сделали свое дело, вернув ощущения в норму. В том числе и ясное понимание ограниченных возможностей собственного тела.
— Опять язык проглотил?
— Нет.
— А чего не отвечаешь? Между прочим, у нас это считается невежливым. У вас не так?
Ну вот зачем он все время ставит этот забор? Словно сам чего-то боится.
— По-всякому.
— Понятно.
А душевно-то как общаемся! Прямо-таки беседа двух людей, знающих друг друга с детства. А ведь на самом деле ни он, ни я ничегошеньки…
— Не рассиживаться! Марш за мебелью!
— Ласточка моя, о том ли я думаю, о чем думаешь ты? — спросил Вася, плюхаясь на диванную подушку.
— Не мни присутственное место! — огрызнулась остроносая. — Тут каждая вмятинка наперечет.
Они и правда оказались очень мягкими, но при этом до странности тяжелыми: мне в одиночку было бы не справиться. Одиннадцать объемистых пуфиков, выложенных полукругом. А еще — ровно столько же секций низенького стола, по секции на место.
— Торжественный прием намечается? — спросил я у лохматого.
— Не то слово!
Да уж, пыли в глаза пущено много: вон, до сих пор у потолка витает. Но выглядит все это роскошество как-то… убого, что ли. На уровне дворовой самодеятельности.
— И тот, кто сюда придет… Ему понравится?
Вася пожал плечами:
— Поживем — увидим.
— Но должно?
— Расчет на этом и строится. Первый шаг, дань традициям и все такое.
Знакомо. Накрыть стол, приготовить ценные подарки, подкатиться, подлизаться — обычная стратегия для ведения дел определенного толка. Значит, в ближайшее время сюда должна явиться некая важная персона, перед которой наша хозяйка будет стелиться ковром. Хотя этого добра на полу уже и так многовато: ноги вязнут по щиколотку.
— Чего хмуришься?
Потому что складывающаяся картинка происходящего мне не нравится. И никогда не нравилась.
