Татьяна Коростышевская
СЫСКАРЬ ЧАРОДЕЙСКОГО ПРИКАЗА
Глава первая
В коей провинциалка прибывает в столицу
Никакое неполезное слово или непотребная речь да не изыдет из уст твоих, всякий гнев, ярость, вражда, ссоры и злоба да отдалится от тебя, и не делай, не приуготовляй никаких ссор: все, что делаешь, делай с прилежанием и с рассуждением, то и похвален будешь.
Запах в комнате стоял мерзейший. Не запах даже, а вонь — смесь тухлятины, влажной земли, прелости и смерти. Городовой прошел, топоча сапожищами, разбрасывая сор на вытертый ворс прикроватного и прикаминного ковриков, распахнул окно. С улицы донесся гул ночного города, города, который никогда не спит, и прохладный воздух слегка разбавил зловонные миазмы.
Крестовский убрал от лица пропитанный ментоловой мазью платок и спрятал его в карман сюртука.
— Что скажете, Семен Аристархович? Недаром вас вызвали, по вашему ведомству дельце?
Обер-полицмейстер Петухов сиял, даже бакенбарды его, русые с проседью, будто светились. При его немаленькой должности на дело выходить получалось крайне редко, а душа этого самого дела требовала постоянно. Андрей Всеволодович Петухов еще совсем недавно в чине полковника отдавал приказы служивым на границе Берендийской империи и в кресле обер-полицмейстера свой боевитый нрав обуздать никак не мог.
— По моему, Андрей Всеволодович, ох, по моему.
Крестовский быстро оглядел помещение, освещенное дюжиной мощных полицейских фонарей. Труп находился на кровати. Крестовский его видел и больше смотреть не хотел. Зрелище было отвратительно в своей противоестественности. Дворник, которого хозяин меблированных комнат Попестов заставил взломать двери, до сих пор заикался на кухне, отпаиваемый чаем сострадательными половыми.
— Страсть-то какая, — бормотал он. — Сколько живу на свете, никогда такого не видывал! Раздулась, как жаба дохлая, а потом… лопнула… — И мелко-мелко крестился.
Попестов держался получше — деловито осматривал поврежденную дверь, шевелил губами, видимо, подсчитывая упущенные барыши:
— Не знаю, кто такова. Комнату снимала ужо с лютаго, платила исправно, в книге записалась как вдова Жихарева купеческого звания. А у нас же знаете как, ежели денежка исправно вносится — мы к постояльцам в душу не лезем.
Допрос велся тут же, за столом, накрытым на двоих. Сыскарь Толоконников сдвинул в сторону бокалы, блюдо с устрицами, оплывшие до огарков свечи и установил прямо на скатерти небольшой самописец. Толоконников дело свое знал, толстые пальцы бегали по клавишам с ошеломляющей быстротой.
— Хаживал к ней кто?
— Не мое это дело, — бормотал Попестов, — да только ходили. Разные господа, но все как один приличные да холеные.
— А описать ты мне их можешь, мил-человек? Вот, положим, поселилась твоя жиличка, обустроилась…
— Так и не обустраивалась она особо. Только для встреч комната эта ей нужна была…
Крестовский отвернулся. Протокол допроса он потом прочтет, со всем возможным вниманием. Он еще раз обвел взглядом комнату. Дешевый меблированный нумер. Панцирная кровать, вешалка за ширмой, изо всех сил пытающейся выглядеть стильной, круглый обеденный стол, зеркальное трюмо с обтянутым вытертым бархатом пуфиком.
Женщина пришла сюда одна, около десяти вечера. Ее видел дворник, который помог ей поднять на второй этаж одежный кофр. Вон он, кофр, в углу, за ширмой, раскрыл створки, будто приглашая внутрь. Он пуст. Значит, женщина переоделась. Ужин ей доставили около половины одиннадцатого. Она одарила полового грошиком за то, что лед под устрицами был свежим и не подтаявшим. Зажгла свечи…
Семен чуял магию, сильную, страшную, чужеродную. Он прикрыл глаза, восстанавливая в памяти все, что он уже успел увидеть на месте преступления.
Зажгла свечи… Подошла к трюмо, присела…
Крестовский опустился на пуфик, глядя прямо перед собой, потянул руку к пуховке. Нет. Гребень. Тоже не то!
Длинные пальцы перебирали безделушки, сваленные на полированной подставке. Зеркальце — грошовая вещица: латунная оправа в виде крошечных паучков, дешевое напыление, уже пошедшее трещинами.
