разговаривала с Каролиной, и та смотрела на нее с обожанием. – Твоя сестра гениальна, Марин. Я больше склонен к черчению и графике, она же, несмотря на юность, настоящий художник. Это чистая эмоция, резонанс с душой наблюдателя. Никогда не думал, что кровь может проявиться через несколько поколений с такой силой.
Он имел в виду свою йеллоувиньскую прабабку, от которой осталось несколько расписанных яркими красками шелковых экранов и удивительный резной вышитый веер, занявший почетное место в музее нашей семьи. Впрочем, бабуля была такой далекой, что никаких видимых признаков желтой крови ни в отце, ни в младшеньких не наблюдалось.
Я поглядывала на модницу Каролину, которая даже в мастерской, покрытая брызгами краски, ухитрялась оставаться ухоженной, на то, как она щебечет с Ангелиной, в кои-то веки появившейся дома раньше, и не понимала, как наша маленькая сестренка может творить такое мрачное, взрослое искусство. Начиналось ведь все с робких набросков карандашом, с неуверенных портретов семьи. А сейчас, рисуя, она не замечала нас, и глаза ее были пусты, смотрели куда-то вдаль – в прошлое? в будущее? Ани тоже бросала взгляды на полотно, и глаза ее то леденели, то становились глубокими и… мечтательными? Вряд ли это слово вообще можно применить к Ангелине.
– Что ты видишь? – полюбопытствовала я, не удержалась. Ответ, увы, ничего не прояснил.
– Море, – произнесла она задумчиво. И улыбнулась тревожно.
Алинка приходила с учебы и запиралась у себя – она стала закрывать дверь после того, как я заглянула к ней и перепугалась, увидев сестру схватившейся за голову, раскачивающейся над раскрытой книгой и рыдающей.
– Ребенок, – проговорила я нервно – уж очень странным было поведение нашей студентки, славившейся пытливым и хладнокровным нравом, – до сих пор в нашей семье почетный титул истерички принадлежал мне. Что с тобой? Книжка грустная попалась? – Я заглянула ей через плечо. На коленях у сестры лежал учебник с формулами, от одного вида которых мне поплохело.
Конечно, я знала, что с ней. Шутка была так себе, но чем мне страшнее, тем сомнительнее я начинаю острить.
Алина не улыбнулась – подняла на меня несчастные покрасневшие глаза и попыталась ответить, но голос ее срывался, и понять что-либо было очень сложно.
– П-по-олю жа-а-алко. – Она всхлипнула и с благодарностью приняла от меня стакан воды. – Я все время д-думаю, как она т-там… И сосредоточиться не могу, а эк-кзамены скоро-о-о-о… У меня в-все болит уж-же-е-е от заня-я-яти-и-и-й… Кажется, Мариш, я с-слишком много на себя вз-зяла…
– Сколько будет девятьсот двадцать четыре умножить на три тысячи семьдесят три? – строго спросила я.
Алина сделала глоток и задумалась – слезы прекратились, лицо просветлело. Это была почти военная хитрость, самый надежный способ переключить ее.
– Два миллиона восемьсот тридцать девять тысяч четыреста пятьдесят два, – ответила она через пару минут, снова повергая меня в осознание собственной никчемности. – А что?
– А сколько человек в мире умеют это делать? – поинтересовалась я, глядя на нее как на цирковую артистку. У нас в семье два гения. Видимо, старшим достались красота и сила, младшим – талант, а я так и болтаюсь где-то посередине. Ни то ни се.
– Не больше десятка, – грустно ответила Алинка.
– Так вот, милая, забудь, что ты чего-то там не можешь, – посоветовала я с ехидцей, взбодрившей мою сестричку почище кофе. – Если ты умеешь больше, чем подавляющее большинство людей, то какие-то экзамены сдашь даже не моргнув глазом.
Младшенькая неуверенно улыбнулась, и я погладила ее по голове, поднялась и отправилась на выход.
– А как же Полина? – спросила она мне в спину.
– Она жива, – ответила я, обернувшись. – Здорова. И она справится, Алиш. Мы ведь всегда со всем справляемся.
Хотела бы я быть уверена в том, о чем говорила.
Полю мы навещали ежедневно – поговорить, выпить чаю, обнять и домой. Ненадолго, чтобы не тяготить, не заставлять тратить на нас силы. Она и так была на пределе.
Полина, переносившая все наши предыдущие невзгоды с раздражающим жизнелюбием, вмиг стала резкой, настороженной, постоянно прислушивающейся к чему-то, как хищник на охоте – или как мать к дыханию ребенка. А я ничего не могла с собой поделать: мне было очень стыдно, но я радовалась, что это случилось с Демьяном, не с ней.
«Она умрет без него, неужели ты не понимаешь? Не помнишь, как пусто тебе стало, когда чертов Змей лежал с дырой в животе?»
Я помнила и очень хорошо понимала. И страшно мне было видеть такую любовь. Пол отдала мужу себя всю, без остатка, – и вместе с ним сейчас стояла на грани, удерживая их обоих в равновесии. И спастись, и упасть они могли лишь вдвоем.
Младшая сестра с ее смешливостью и легкомыслием оказалась неожиданно сильной. Куда крепче меня. Она не ныла и не жаловалась, а я держалась только среди своих. А вот Мартину доставалось по полной. Я нещадно эксплуатировала его: вызванивала среди ночи, и он приходил ко мне, и утешал, и объяснял, почему сделать ничего нельзя. Выслушивал мои мрачные шутки, терпел мой сарказм – как так, такой великий маг, а бессилен! – и только в последний раз, когда он сидел со мной в темной гостиной, а с моего языка сыпались уже совсем едкие вещи, встал, встряхнул меня, отнес к открытому окну
