Я кивнула.
Чего сказать? Мне тоже тех девок жаль, и бабку жаль, и себя, и Люциану Береславовну, которая хотела как оно лучше, а вышло… но прошлое не перекроишь, а обиды греть — дело дурное.
Фрол Аксютович обретался в том же доме, коий для преподавателей поставлен был. Изнутри он предивною манерою был больше, нежель снаружи.
Стены белые.
Лесенки узкие, перильца белокаменные. На полу — ковры зеленые. На окошках — кадки с лавандою цветущей. Оно, верно, и красиво, и от мошек спасает, а как посохнет, то и белье стираное перекладвать можно, тогда оно духмяным будет да свежим.
Сплошная польза.
Люциана Береславовна шла по коридору. Спина прямая. Голова поднята.
Боярыня.
И не скажешь, что ей боязно. Нет, точно я не ведаю, но мне б боязно было на ее-то месте. И слава Божине, что место у меня в этоей жизни свое собственное, а со своими страхами я худо-бедно управлюся.
Юбки шубуршат.
Шаг неспешный.
— Куда идешь, Люцианушка? — Марьяна Ивановна на лествице встретилася. Стоит с леечкой, значится, лаванду обихаживает. — В гости собралась?
— В гости, — вежливо ответствовала Люциана.
— А Фролушка занятый…
— Ничего, освободится.
— Не знаю, не знаю… — Марьяна Ивановна головой покачала. И личико ее сделалось таким… да будто бы сочувствовала она горю неведомому соседушки. — Не всякую гостью выставить можно… но ты, конечно, мне не поверишь…
Люциана Береславовна ничего не ответила.
— Все обиды свои копишь, а меж тем я добра вам желаю… исключительно добра…
И к горшкам с лавандою повернулась, рученьку расправила, зашептала что-то, то ли заклятье, то ли просто… у нас вон, Горничиха тоже с тыквами разговоры ведет, чтоб росли крепки и сладки.
Растут.
— Идем, Зослава…
Поднялися на другой поверх.
И вновь же коридорчик.
Окошки.
Правда, на них не с лавандою горшочки, а с белоцветом, коий в народе мужскою травою кличут, мол, и силы придает, и рассудок проясняет, и от винопития удерживает. Может, конечно, не для того он сажен, но все смешно.
У дверей, дубовых, солидных, с медною табличкой — ишь сверкает, начищенная, — Люциана Береславовна замерла. И на миг единый почудилося мне, что отступится она.
Оглянулась.
Меня увидела, будто забыла, что следом иду, вздрогнула и постучала. Вежливо так. А сама еще прямей сделалася. И бледней. Рученьки опустила. Кулаки разжала. Стоит, небось улыбается куклою восковою…
И я стою.
А открывать нам не торопятся. Неудобственно… время-то позднее, за окошком темень темная, люди нормальные давно уже спать ушли…
…может, и Фрол Аксютович прилег? А что, он-то в годах, да и без годов мужики многие полежать любят. Вона, Ивашка наш, хоть третий десяток разменял, а только и норовит прикорнуть. И все-то жалится, дескать, устает крепко. А с чего уставать, когда он только и делает, что мамины вареники лопает, да помпушки, да булки? А Фрол Аксютович работу работает.
И чарует.
И…
…додумать я не успела. Дверь приотворилась.
— Вечера доброго, — молвила Люциана Береславовна. А голос-то, голос таков, что озеро выморозить можно до самого донышка. Небось когда б мне таким голосом вечера доброго пожелали, я б уверилась, что ни этот, ни другой какой на седмицы добрыми точне не будут.
