Поужинать.
Нет, конечне, будь я всецело отданая науке, как того Люциана Береславовна желала, я б пожертвовала б ужином во имя пищи духовной, коия душу питает. Однако же, поразмыслив, я решила, что телу питание тако же надобно.
Вот и припозднилася.
— Извиняйте, — пробормотала я, чувствуя, что краснею густенько. Небось мысли мои нехитрые и неупорядоченные наскрозь видны.
И ужин камнем в животе лег.
Особливо пироги.
От пироги, они лишними были… и ватрушечка, в дорогу прихваченная.
Люциана ж Береславовна чашечку на блюдечко примостила. И так аккуратне, что та и не звякнула. Провела ладонями по летнику шелковому.
Вздохнула.
— Зослава, Зослава… порой мне кажется, что вы неисправимы…
Я голову еще нижей наклонила.
— Извините. Когда извиняетесь, надо говорить «извините». А еще лучше, «извините меня, пожалуйста». И вначале надобно человека, к которому вы все же явились, несмотря на опоздание, поприветствовать.
— А я…
— А вы забыли… и чем, позвольте спросить, таким важным вы занимались?
— Ужинала.
Я уже знала, что врать Люциане Береславовне смысла нетушки. Вранье мое она нутром чует, но ничего не говорит, только улыбается этак, препечальненько, с чего на душеньке моей становится жуть до чего неудобственно.
— Ужинали… совсем вас Архип загонял? Присаживайтесь. Чай пить будете?
— Б-буду…
Я присела на краешек резной табуреточки.
За месяц, что минул с похорон, я энти покои изучила, будто родные, пусть и были они куда как поболее родных, да и всяких вещей пречудесного свойствия в них с избытком имелося. Ладно, ковры, к ним я пообвыкла, к узорчатым да полосатым… а те, которые на полу лежали, еще когда сменили. И пол тоже сменили, теперь в покоях Люцианы Береславовны свежею доскою пахнет. Сосновою.
Я энтот запах люблю.
А она морщится. То ли не по нраву сосна ей, то ли пол свежий поскрипывает — он же ж улечься должон, а пока ходит, то от скрипу энтого никакое чародействие не спасет, то ли напоминал он ей о событиях недавних.
Мне от напоминал.
Пусть ужо и отболело, отбоялась, да… все одно…
С того, верно, Люциана Береславовна и переделала все туточки. Кровать вот к другой стеночке передвинула, да не прежнюю, новую поставила, железную и с шишечками блискучими. На кровати этой перины громоздились с одеялами атласными…
Ну я так думаю.
Оно-то не видно было, чего там взаправду громоздилося, поелику все богатствия этие под покрывалом гобеленовым укрывалися. И даже от малое подушечки хвоста не выглядывало. У нас-то в Барсуках кровати тож укрывают, но кажная хозяйка поверх подушки ставит, горою, три аль четыре, иные и по пять, чтоб, ежель заглянет гость, то видел — на пуховых хозяева спят.
А на гору, из подушек сложеную, кружевные накидки вяжут.
Красота.
Но Люциана Береславовна от этакой красоты далека была. И хоть сама руками умела, как ныне сие ведаю, а в покоях ейных ни единой, самой малой салфеточки я не видывала.
Вот тот же столик.
Гладенький.
До того гладенький, что себя в нем узреть можно. Его б скатерочкой укрыть, чтоб не попортился, но нет, не укрытый, стоит, переливается на позднем солнышке. Дерево черное. Дерево красное. Дерево ружовое. И костяные кругляши, коии называть надобно медальонами.
В пару к столику — стульчики, которые и трогать боязно, а ну поломятся?
На полочках же — а их прибыло с последнего моего визиту — не посуд серебряный да золотой, но всякие штукенции непонятного призначения. Вот вроде бы кубок, а с крышкою. Иль лев каменный с крылами да пастью щербленою… иль крохотные чашечки, которые только куклам и годные, но, чуется, стоят немалых денег, может, за одну такую все Барсуки купить можне.
А то и не одныя.
