мастер Фролов строил колеса высотой с десятиэтажный дом.
— И смотреть не хотим, — отмахивались фабриканты. — Что нам толку от вашей силы, если ее нельзя передать в города на заводы?
Инженеры умолкали. Они умели передавать силу станкам. Длинные, жужжащие валы пересекали просторные цехи. От станков тянулся к валам шелестящий лес ремней. Но страну пересечь рядами валов и ремней, протянуть их за сотни километров от рек, к городам и заводам — это немыслимо! Этого инженеры не умели.
Так продолжалось до тех пор, пока не появилась электротехника. Она сделала явью то, что казалось чудесным. Трудами инженеров-электриков и, в особенности, русского изобретателя Доливо-Добровольского силу стало возможно передавать на огромные расстояния без валов и ремней — по тонким проводам, протянутым от генераторов к электромоторам.
Отныне ничто не мешало применению силы воды. Водяные двигатели торжественно возвращались на почетное место. Теперь это были водяные турбины. Они состояли в таком же, пусть сложном, но все же родстве с водяными колесами, как минометы с ядерными пушками. Турбины срослись с генераторами в одно. Роторы тех и других пронизывала общая ось, и они вращались вместе, как на общем вертеле.
Теперь сторонники водяных двигателей сказали тепловикам:
— Придется вам потесниться… Довольно коптить небо!
И тепловики потеснились.
Появлялись гидроэлектрические станции. Громадные плотины взнуздывали реки. Вода ревела, турбины вращались, длинноногие мачты уносили в далекий город тихо гудящие провода.
Так отступило в тень и всесильной властью электричества снова вернулось на свет великое изобретение. Этого не понял инженер XVII века. Все разглядел, все заметил гость из-за трехсот лет: и плотину, и шлюзы, и улитку турбин. Не заметил лишь безделицы: тонких проводов на стальных голенастых мачтах.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ,
где рассказывается об искрах, порождающих пламя изобретательского вдохновенья
Баснописцы прославляют трудолюбие муравья и охотно ставят его в пример лентяям.
Но вот что написал про муравья американский писатель Марк Твен: «Я не отрицаю, понятно, его прилежания: он трудится себя не жалея, особенно когда кто-нибудь смотрит; но чего я не могу простить — это его непроходимую тупость. Отправляется он, скажем, на добычу и захватывает трофей, — что же он делает дальше? Идет домой? Как бы не так — куда угодно, только не домой. Он понятия не имеет, где его дом. Дом может быть в двух-трех шагах — не важно, муравей этого не знает. Как сказано, он захватил трофей, какую-нибудь никому не нужную дрянь, притом раз в семь больше себя самого; он выискивает самое неподходящее место, чтобы за нее ухватиться; пыхтя и надрываясь, взваливает на себя и пускается в путь, но не домой, а в обратную сторону, и не спокойно и разумно, а в дикой спешке, ухлопывая на эту спешку все силы; перед каждым камешком он останавливается и, вместо того чтобы обойти кругом, лезет напрямик, пятясь задом и волоча за собой свою ношу; перекатывается вверх тормашками на ту сторону, вскакивает в остервенении, стряхивает с себя пыль и, поплевывая на ладони, снова с азартом хватается за свою добычу; дергает ее туда-сюда, с минуту толкает перед собой; в следующую минуту заходит вперед и волочит ее на буксире; звереет все больше и больше и наконец, подняв свою добычу высоко в воздух и торопясь, как на пожар, несется с ней уже в новом направлении; тут он натыкается на репейник, но ему и в голову не приходит обойти его кругом, — нет, он обязательно должен на него взобраться; и он лезет на маковку, таща за собой свою бесполезную кладь, — что примерно так же остроумно, как если б я, взвалив на себя куль муки, потащился с ним из Гейдельберга в Париж прямиком через Страсбургскую колокольню; взобравшись на самую верхотуру, он убеждается, что не туда попал; мельком оглядывает окрестность и либо лезет вниз, либо сваливается кувырком и опять пускается в путь, но теперь уже в новом направлении. Через полчаса он останавливается — дюймах в шести от места, откуда начал свое путешествие, и здесь разгружается; за это время он облазил вдоль и поперек территорию окружностью в два ярда и перебрался через все камешки и сорняки, какие попадались ему на дороге. Он отирает пот со лба, расправляет усталые члены и, не чуя под собой ног, пускается в новое бесполезное странствие. Исходив зигзагами порядочное расстояние, он натыкается на брошенную ношу. Он уверен, что видит ее впервые и, оглядевшись, дабы ноги паче чаяния не занесли его домой, хватает свой тюк — и айда в дорогу! Опять с ним происходят те же приключения, но наконец он останавливается передохнуть, и тут ему встречается приятель. Должно быть, на приятеля произвела впечатление нога прошлогоднего кузнечика, и он спрашивает, откуда она. Должно быть, хозяин ноги уже начисто позабыл, где подобрал ее, и отвечает неопределенно, что «где-то в этих краях». Должно быть, приятель вызывается помочь ему доставить поклажу домой. И вот, повинуясь некоему голосу древнего муравьиного разума, приятели берутся за ногу кузнечика с обоих концов и тянут ее изо всех сил — каждый к себе. Потом они устраивают перекур и обмениваются мнениями. Они видят, что дело у них не клеится, но по какой причине — им невдомек. И они снова берутся за свой груз тем же манером, что и раньше, и с тем же успехом. Начинаются взаимные попреки. Должно быть, каждый обвиняет другого в обструкции. Спор становится все жарче и переходит в драку. Приятели, сцепившись намертво, некоторое время обгрызают друг другу челюсти, а потом катаются по земле и кувыркаются, пока один из них, не досчитавшись ноги иди усика, не запросит пардону. Мир заключен, и муравьи снова берутся за работу, все на тот же безмозглый лад; но теперь калеке приходится туго: сколько он ни тянет на себя поклажу, здоровый муравей, как более сильный, перетягивает и волочит и его вместе с ношей; а приятель, чем отпустить, отчаянно за нее цепляется и разбивает себе голени о неровности почвы. Наконец, протащив ногу кузнечика вторично по тому же маршруту, упарившиеся муравьи сваливают ее примерно на том же месте, где она сперва лежала, и, рассмотрев повнимательнее, решают, что эта высохшая нога не такой уж клад, чтобы особенно за нее держаться, после чего оба расходятся в разные стороны, в надежде найти ржавый гвоздь или какой-нибудь другой предмет, достаточно тяжелый, чтобы причинить муравью побольше хлопот, и достаточно бесполезный, чтобы ему приглянуться».
Выходит, одного трудолюбия мало, чтобы делать полезные дела, надо еще уметь работать с толком. В пику баснописцам писатель-юморист преувеличил неорганизованность муравья.
Но ученые, внимательно изучавшие жизнь муравьев, подтверждают, что не так уж сильно сгустил краски Марк Твен. В том и отличие человека от муравья, что муравей работает не думая, механически, все одними и теми же способами, а человек работает с умом, с рассудком и день ото дня совершенствует свою рабочую сноровку. Мы работаем разумно и организованно, но ведь можно работать еще организованней, еще разумней. Марк Твен не зря написал свой рассказ. В нем содержатся намек и укор.
Как бы старательно и прилежно мы ни работали, но если взглянуть самокритически на наши трудовые дела, то и в них кое-где отыщется бестолковщина, затрудняющая нашу работу. Это чаще всего мелочи, но они цепляются одна за другую, путаются в ногах, сковывают движения. Мы привыкли к ним и их не замечаем. И не знает человек, что, избавься он хоть от доли своих трудовых неполадок, он бы впятеро сработал, стал бы впятеро сильнее, словно великан, сбросивший незримые оковы.
Объявивших войну сучкам и задоринкам, тормозящим работу, называют рационализаторами.
Предложения их нехитры и не могут составить изобретения, но, слагаясь вместе, приносят нередко такой полезный эффект, о котором иные изобретатели не смеют и думать.
Когда новые изобретения приходят на фабрики, шахты, заводы, появляется разлад между новой техникой и старыми способами труда. Тут открывается простор рационализаторам.
Вот пример, вошедший в историю.
Раньше уголь добывали так: забойщик рубил уголь вручную, обушком, постепенно углубляясь в пласт, а затем бросал обушок и подпорками начинал крепить забой, чтобы не обвалился потолок подземной галереи.
Две руки рубили уголь, две руки крепили забой. Пятилетка сменила древние обушки на отбойные молотки — инструмент сильнее и проворнее десяти рабочих рук. Где работали две руки, там, казалось, будут работать десять.
Но не тут-то было. Техника шла в ход новая, а работать приходилось по старинке. С неистово стрекочущим молотком забойщик стремительно вгрызался в пласт, а затем опускал свои десять механических рук и двумя руками принимался крепить забой. Десять стальных рук неподвижно лежали в угольной пыли, ожидая, пока управятся со своим делом две человеческие руки.
«Семеро одного не ждут!» — говорит пословица.
Это же подумал забойщик Алексей Стаханов.
«Надо работать, не покладая механических рук!» — решил он.
Стаханов спустился в шахту с двумя товарищами. Пока забойщик с отбойным молотком безотрывно впивался в пласт, товарищи следом за ним крепили шахту. Они дали четырнадцать норм угля в смену.
Стаханов в корне усовершенствовал способ труда, приведя его в согласие с новой техникой, и это произвело революцию в добыче угля.
С той поры людей, которые вслед за Стахановым взрывали старые, обветшалые технические нормы, выжимая из техники все, что она может дать, долгое время называли стахановцами.
В моих журналистских тетрадях военных лет хранятся записи о трудовых подвигах молодежи, ковавшей победу. Это заметки о сверстниках моих, комсомольцах того времени. Имена их гремели в то великое время по всей стране. Я встречался с ними, память об их делах дорога мне. Они вводили меня в мастерскую рационализаторского творчества. Вот некоторые из этих заметок.
Комсомолка-строгальщица Катя Барышникова доказала личным примером, что можно обслуживать участок вдвое меньшим числом людей и притом повысив его отдачу. Она подобрала бригаду девушек-новичков, обучила их профессии и вскоре стала перевыполнять норму на 550 процентов.
Как конструктор современного автомобиля, тщательно сглаживая ничтожные выступы на теле машины, увеличивает скорость вдвое, так и Барышникова с подругами, устраняя незначительные тормозы в работе, непрерывно повышала производительность труда.
