художника. Надо сознаться, Артур Рокфеллер не спешил покончить с этим зрелищем, тягостным для каждого честного женоненавистника.
Мистрисс Василова глубоко вздохнула во сне и улыбнулась, блеснув жемчужной полоской зубов. Нижняя губка ее оттопырилась с детской капризностью. Она снова пробормотала:
— Тон-ни, — и повернулась на другой бок.
Василову следовало бы отойти заблаговременно на тыловую позицию. Но он подкрепил себя мыслью о том, что ему надлежит как следует изучить своего врага.
«При ближайшем рассмотрении вещи часто оказываются совсем другими! — подумал он фарисейски. — В конце концов я имею на это право, поскольку она расположилась без всякого спроса на моих миллионах и инструкциях...»
Счастливая мысль об инструкциях внушила ему новую идею. Она спит — самое подходящее время, чтобы сунуть руку под тюфяк и извлечь все, что там имеется. Он оперся одной рукой о стену, над самой головкой своей жены, а другую осторожно засунул под тюфяк. Он чувствовал тепло и тяжесть ее тела, чувствовал биение ее сердца. Вместо того, чтобы искать инструкции, мистер Василов замер в весьма неудобной позе и вперил глаза в кудрявый затылок.
Между тем в лице спящей красавицы произошло какое-то магическое изменение. Ресницы и ноздри ее затрепетали, губы сжались, брови сдвинулись. Она еще раз вздохнула, широко раскинула руки и вдруг — обвилась ими вокруг шеи Василова. Кожа их была шелковиста и прохладна. Может быть, именно по этой причине мистер Артур Рокфеллер побледнел и похолодел как мертвец.
— Кэт, вы проснулись? — сказал он глухо. — Простите меня. Пустите меня.
Но Кэт не пускала его. По-прежнему закрыв глаза и не стряхивая с лица кудрей, она все ближе нагибала к себе белокурую голову Рокфеллера, она нагибала ее до тех пор, покуда губы его не коснулись ее груди. Будь мой роман греческой трагедией, в этом месте должен был бы появиться потрясенный хор женоненавистников с приличными случаю угрожающими и оплакивающими стихами и посыпанием волос (или лысин) пеплом. Однако же в романе моем ничего подобного не случилось, и если сердце мистера Рокфеллера бешено колотилось в эту минуту, презирая всякие нормальные медицинские темпы, то часы его, движимые хладнокровным механизмом, стучали совершенно так, как и раньше.
— Кэт, простите меня, простите меня! — шептал Рокфеллер, покрывая поцелуями ее грудь. — Я... о, простите меня!
Он не мог говорить. Он ни разу в жизни не чувствовал такого острого, непобедимого, почти непереносного блаженства. Он был сражен им, как бурей. Высвободив руку из-под тюфяка, он откинул локоны со лба своей жены, дрожащими пальцами провел по ее лбу и щекам, приподнял за подбородок ее лицо, пораженный открытием невиданного чуда.
Артур Рокфеллер ни одной женщины никогда не любил до этого вечера. Артур Рокфеллер впервые встретился с единственным и величайшим чудом земного шара, именуемым женщиной. И вдруг он почувствовал, как его непереносное волнение разрешилось бурей слез, заструившихся у него по щекам.
В ту же минуту Вивиан подняла ресницы. Глаза их встретились. Рокфеллер отшатнулся и вскрикнул. Он встал, закрыл лицо и, как лунатик, зашагал к себе. Он сел у себя на кровать, не разжимая рук, — и будет так сидеть до самого утра.
Я не имею ни малейшего намерения дежурить около него и, что еще хуже, — замораживать вместе с собой читателя, а потому прямо скажу, что творилось у него на сердце. В иные минуты человек воспринимает с почти звериной чуткостью. Всеми нервами своего потрясенного существа Рокфеллер увидел взгляд ненависти, сверкнувший на него из фиалковых глаз мистрисс Василовой. В ту же секунду ему стало ясно, что она — такая же Кэт, как он — Тони. Вивиан лежала у себя тихо, как мышь. Грудь и шея ее были закапаны слезами Рокфеллера. Прикусив нижнюю губу, Вивиан смотрела в темноту остановившимися глазами. Она выдала себя Рокфеллеру. Она отдавалась мерзкому старику, она была готова на все, чтоб отомстить, — и она не посмела солгать Рокфеллеру! Ни за что на свете, ни для какой мести не смогла бы она продолжать придуманную комедию.
Так два сердца с манией отмщения в один и тот же день объявили капитуляцию.
Белая петроградская ночь перешла в белое утро. Часы Рокфеллера хладнокровно добрались до шести.
Измученная долгой бессонницей, Вивиан тихо поднялась с кровати и стала одеваться, стараясь не производить никакого шума. Накинув платье, она причесалась, надела шляпу и кофточку и на цыпочках приблизилась к заповедной меже. У нее была только одна мысль: бежать, со всех ног бежать к Сорроу, ехать назад в Америку, дать знать Тингсмастеру, что она никуда не годится и ничего не может...
