И в этот же день появилось сразу несколько десятков таких змеев, которые немедленно стали использовать для воздушной разведки, для наблюдения за врагами через “изобретённые” мною же подзорные трубы.
Увеличительные и уменьшительные стёкла, выточенные из горного хрусталя или отлитые из стекла, были известны в этом мире. Но идея посмотреть на окружающий мир сразу через несколько таких стёкол, вставленных в трубу, до меня никому почему?то в голову не приходила.
Благодаря наблюдениям со змеев нам несколько раз удалось вовремя заметить подготовку штурма и успеть принять необходимые меры.
За нашей обороной, затаив дыхание, следила вся Фатамия. Да и не только Фатамия. Моя судьба интересовала и волновала уже всех. Дерзкий мальчишка, победитель Драконов, поднявший руку на служителей Святой Церкви, мальчишка, с которым не могли справиться несмотря на огромные усилия и потери даже всемогущие Чёрные Колдуны, этот нахальный сопляк, то есть я, уже превратился в живую (пока ещё живую) легенду, в сказочного героя, былинного богатыря, полубога, спустившегося с небес.
Кроме воздушных змеев мне удалось “изобрести” ещё и дельтаплан.
Опробовать его вызвался Леардо, который просто заболел полётами на воздушных змеях и без всякого страха рвался освоить новое моё летучее “изобретение”. Мне же, в отличие от Лео, было очень страшно, я приблизительно знал, насколько опасны дельтапланы, тем более совершенно неиспытанные, кустарного производства и под управлением совершенно ничего не умеющего пилота. Я всё это объяснил ему, и он вроде всё понимал, но была в нём такая абсолютная уверенность, уверенность в том, что он сможет летать, и ничего с ним не случится, что я тоже почему?то поверил в это. И разрешил.
Сердце моё замерло, когда Леардо бесстрашно прыгнул с дельтапланом с крыши замка во внутренний двор. И опять облегчённо забилось, когда я увидел, как управляется с этим аппаратом бесстрашный парень.
Он сразу почувствовал дельтаплан как продолжение собственного тела, как собственные крылья, которых он когда?то лишился, но они опять появились, и к нему вернулась наконец возможность летать. Летал он так же легко и просто, как птица, он чувствовал не только дельтаплан как продолжение собственного тела, как свои крылья, но и сам воздух как абсолютно надёжную опору для этих крыльев, чувствовал все его прихотливые потоки и завихрения.
Вот он отважно спикировал, набирая скорость, выровнял полёт у самой земли, когда уже всем показалось, что неминуемо разобьётся. Но Леардо, с небрежным изяществом совершив сложный вираж, поймал восходящий поток и уверенно стал кругами, как орёл, забираться ввысь. Поднявшись высоко над замком, он затеял невероятно красивый воздушный танец, закладывая такие фигуры высшего пилотажа, о каких, мне кажется, даже и не мечтали самые умелые и опытные дельтапланеристы Земли.
У этого мальчишки был не просто талант к полётам, воздух был его стихией, он чувствовал воздух гораздо лучше, чем твёрдую и надёжную землю, у него, оказывается, было не только сердце льва, но и душа орла. Даже снизу, откуда почти неразличима была его маленькая фигура, слившаяся с треугольником белоснежных крыльев, чувствовалось, с какой радостью он отдаётся этому воздушному танцу, с каким упоением ловит воздушные струи и играет с ними, играет на равных, растворяется в открывшемся перед ним огромном просторе, в необъятной синеве…
Наконец Лео спустился. Легко и точно завис на миг на дельтаплане у самой земли и просто встал на ноги. Как будто делал это каждый день по много раз с самого своего рождения. Я восхитился и даже слегка позавидовал. Но когда взглянул в его сверкающие от восторга, благодарности и счастья глаза, мне стало стыдно за эту мимолётную зависть.
Нашёл, дурак, кому завидовать. Мальчишке–сироте, родителей которого замучили до смерти у него на глазах. В глазах которого после этого навеки поселилась нестерпимая боль. Боль, которая стала ему настолько привычной, что сам он её уже и не замечает. И при этом он умеет чувствовать чужую боль, чувствовать гораздо сильнее собственной. Наш мир – очень сентиментален по сравнению с Фатамией, но даже у нас далеко не каждый расплачется над сказкой. И сумеет увидеть слёзы, выступающие на глазах нарисованной девчонки…
Я очень многое бы дал за то, чтобы та радость, которой Лео был охвачен после первого своего полёта на дельтаплане, появлялась бы у него почаще.
Леардо был младше меня всего на год, но часто казался мне совсем малышом. Не потому, что был небольшого роста и совсем не богатырского сложения. Просто душа у него была по–детски чистой и доверчивой, хоть это всё самым удивительным образом сочеталось в нём с житейской предусмотрительностью, дальновидностью и неукротимым боевым духом, какой?то просто железной решимостью в критические моменты.
После смерти родителей он мало от кого видел не только ласку, просто человеческое обращение. И когда понял, что я отношусь к нему не как к слуге, но больше как к другу, даже – как к младшему брату, замороженная бедой его душа стала наконец потихоньку оттаивать. Может, именно поэтому, а не только из?за сказки он тогда так неожиданно заплакал. Наверно, это очень больно, когда замороженная душа оттаивает и опять начинает чувствовать.
Лео был бесконечно предан мне. Он был готов умереть за меня, и я знал, что он не дрогнет, что его не ничто не остановит, даже мой запрет. Он тоже относился ко мне не только как к своему “господину”, как он всегда называл меня, но больше – как к другу. Или как к брату. Старшему брату, вроде бы умному и много знающему всякого интересного, но при этом очень непрактичному в обыденной жизни, которого надо поэтому постоянно опекать, спасая от всяких бед, которые он сам же и навлекает на свою голову. И он самоотверженно шёл на всё, чтобы вытянуть меня из любой беды.
