расписаться?
– Э-э…
– Автограф оставить где?!
– Ох… я сегодня такая рассеянная… нет с собой ни твоей фотки, ни последнего приказа шефа с выговором, что должна была довести тебе под роспись… Знаешь что? Распишись мне на груди! На левой, поближе к сердцу!
– Легко! – И я достаю из широких штанин большой и толстый маркер, им мы помечаем пластиковые контейнеры с собранными образцами.
Расписываюсь. На левой груди… Вернее, теоретически грудь где-то там есть, но маркер отделяют от нее столько слоев, прослоек, вставок (способных, по мнению яйцеголовых, хоть частично ослаблять поражающие факторы ловушек Зоны), что никакая полиция нравов не придерется… А вот Натали – та может, ей для сцены ревности достаточно самого микроскопического повода. Да кто ж ей скажет?
– Заламинирую, – обещает Илона. – Не сойдет ни при стирке, ни при чистке.
Леденец, демонстративно изучавший свой биодетектор, не выдерживает и хихикает.
– Ребята, может, мне погулять где-то полчасика, управитесь?
– Маловато будет, – подначивает Илона.
– Не в этой жизни, – открещиваюсь я.
– Ну да, ну да… – скорбно кивает Леденец. – Ты ведь образцово-показательный семьянин.
– Угу… А еще от двадцати минут, что Эйнштейн щедро отвел на отдых, осталось всего четыре.
– А девчонка-то сохнет по тебе… Вон, в твою группу напросилась, а не с боссом пошла… Давно и безнадежно сохнет. Все видят, кроме тебя.
– Ну почему же безнадежно, – сострил я в ответ. – Надежда всегда есть.
Мой грустный юмор поймет лишь тот, кто видел сцену ревности в исполнении Натки. Словно пленку на десять лет назад отматывают: прежняя Горгона во всей красе…
Леденец ничего такого не видел, счастливец. Он пожал плечами, оглянулся и спросил:
– Судя по твоему тону, сейчас я должен засмеяться? Ха-ха.
– Не оскорбляй мои шутки и их автора! Ты, по авторскому замыслу, должен был сейчас заржать, аки конь!
– Ну, если только по авторскому…
Леденец напрягся и выдал не то чтобы ржание – нечто вроде брачного призыва возбужденного осла. Я показал ему поднятый большой палец.
– Дураки, – констатировала Илона.
Строгий Эйнштейн возник в эфире:
– Хватит развлекаться, вы на работе! Панов, разлагаешь обе группы.
Леденец, который по-прежнему крутил так и сяк биодетектор, вдруг поднял руку: всем ша.
– Пэн, по-моему, вон там что-то живое. – Тон сталкера мгновенно утратил всю игривость.
Детектор целился на руины консерватории…
– На обломках? Или за ними?
– Дальше, с той стороны… Может, глюк?
– Отсюда вижу: прибор не глючит, – отверг догадку я. – Просто далековато для уверенной детекции.
Он зачем-то пару раз встряхнул прибор, словно бы не поверил диагнозу самого Питера Пэна и захотел вытряхнуть наружу пресловутый глюк. Искоса глянул на Илону, спросил у меня тихонько, почти шепотом:
– Это не ты случайно шутки продолжаешь шутишь? Не Илонку разводишь, часом?
Я покачал головой. Грешен, люблю пошутить что с людьми, что с техникой, но сейчас серьезен, как покойник.
– А если там вправду кто живой? – огласил я последний из возможных вариантов.
– Если… если… – повторил Леденец уже нормальным голосом. – Если бы у бабушки были яйца… – он сделал паузу, – …Фаберже, то она была бы очень богатой бабушкой.
Илона хихикнула. Я даже не улыбнулся, уже слышал от Леденца эту фразу.
– Проверим, чьи там яйца и почем, – решил я. – Группа, подъем! Леденец – первый, я – замыкающий. Илона, пойдешь передо мной.
Гордячка-спортсменка не спорила. Я ожидал, что она будет трепыхаться; но нет, подчинилась без звука.
– Осторожно, ребятки, – озабоченно сказал Эйнштейн. – Не хочу, чтоб кто-то выяснил, как тот Абрам, отдельно ли живут в раю мужчины от женщин.
Вышли из сквера на площадь. Красивейшее когда-то место, яркое и праздничное. Слева – императорский оперный театр, зеленый с белым… был зеленый с белым, а сейчас – нечто блеклое с длинными темными потеками.
Здание вроде бы чистое, хотя еще позавчера было загажено «синим студнем» по самый фундамент, внутрь не войти ни с одной из сторон.
