Та же реакция.
— Голем? — спросил Шальман после паузы.
Конрой только развел руками.
Вздохнув, Шальман кивнул ему и вышел. Очень хотелось заглянуть внутрь головы Конроя, но тот не был доверчивым раввином, его не заворожишь прикосновением к запястью. И во всем этом скрывалась какая-то запутанная тайна, которую непременно надо было разгадать. Через заполненную людьми Бауэри Шальман шел к приютному дому и своей койке, а на сердце у него впервые за несколько недель было легко.
Гораздо севернее, в самой фешенебельной части Пятой авеню, особняк Уинстонов был охвачен небывалой активностью. Вот уже несколько недель здесь готовились к ежегодному переезду в Род-Айленд, в прибрежное поместье. Тщательно заворачивался фарфор, в сундуки укладывалась одежда. Ждали только возвращения миссис Уинстон и мисс Софии из долгого путешествия по Европе — подарка, который мистер Уинстон сделал дочери по случаю ее помолвки.
И вдруг пришла неожиданная весть: в этом году Уинстоны не будут переезжать в Род-Айленд. Семья останется на лето в Нью-Йорке.
Обмениваясь недовольными, разочарованными взглядами, слуги принялись распаковывать сундуки и заново заполнять кладовки продуктами. Никаких объяснений им не дали, но на кухню и дальше просочились слухи, что мисс София заболела в Париже. Но тогда это казалось еще более странным: разве морской ветер с залива Наррагансетт не полезнее для выздоравливающей, чем гнилые испарения нагретого солнцем Манхэттена? Однако приказ был дан, и ничего поделать с этим слуги не могли. Поэтому они сняли покрывала с мебели в комнате мисс Софии, вытерли пыль и до блеска натерли безделушки на ее столе: шкатулки, бутылочки, украшения и маленькую золотую птичку в клетке.
Тем временем сама молодая женщина, укутанная в одеяла, сидела в шезлонге на верхней палубе лайнера «Океаник» и дрожала от холода, хоть и сжимала в руках чашку горячего бульона. Было утро, ее мать еще спала у них в каюте. София проснулась на рассвете и лежала, глядя в потолок, пока приступ морской болезни не выгнал ее на палубу. На открытом воздухе она чувствовала себя еще хуже, чем в каюте, но здесь, по крайней мере, можно было смотреть на горизонт. И немного отдохнуть от присутствия матери, которая не отходила от нее вот уже несколько месяцев, с тех пор как нашла Софию на полу их съемной квартиры с видом на Сену: девушка дрожала в лихорадке, а юбку и ковер под ней испещрили пятна крови.
Ее болезнь началась куда раньше, еще до того, как они отплыли в Европу. Сперва она чувствовала лишь короткие горячие уколы в животе. Какое-то время София приписывала их обычному волнению в связи с подготовкой к бракосочетанию. Ее мать с рассвета до заката твердила только о списке гостей, приданом и планах на медовый месяц, и в конце концов София возненавидела само слово «свадьба». Потом уколы стали длиннее и сильнее, и она начала беспокоиться, все ли с ней в порядке.
К тому времени, когда они достигли разбухшей от дождей Франции, источник боли стал размером с кусок угля, и казалось, что внутри у нее постоянно топится крошечная духовка. Заряженная какой-то необычной нервной энергией, София металась из комнаты в комнату и злилась на отвратительную погоду. У нее появилась привычка открывать на ночь окна в своей спальне, чтобы сырой туман с Сены просачивался в комнату и пропитывал ее насквозь. Но только тогда, когда миссис Уинстон упомянула о помощнице, которую необходимо будет найти на период беременности и родов — «думать о таких вещах никогда не рано, дорогая», — София вдруг сообразила, что не может вспомнить, когда у нее была последняя менструация.
К счастью, миссис Уинстон приняла ужас, вдруг отразившийся на лице дочери, за обычный страх девушек перед неизбежным исполнением супружеских обязанностей. Тогда она с необычной для нее нежностью поведала Софии о собственных давних страхах, о том, что большинство из них оказались совершенно напрасными, и о том, как скоро она начала получать радость от интимной стороны супружества. Никогда еще миссис Уинстон не беседовала с дочерью так откровенно и доверительно, но та не слышала ни слова. Выдумав достоверный предлог, девушка бросилась в свою комнату и там, меря ее шагами и придавливая ладонью огонь, пылающий в ее чреве, лихорадочно подсчитывала, сколько недель назад мужчина по имени Ахмад приходил к ней в последний раз. Оказалось, что с тех пор прошло больше трех месяцев.
О господи, неужели такое возможно? Но тогда
Надо было что-то делать, но что? Она не могла признаться матери. В Нью-Йорке у нее были подруги, которые помогли бы, но в Париже она никого не знала. Ее знания французского хватало только на то, чтобы попросить сливки к чаю. Охваченная жаром и ужасом, она остановилась посреди комнаты, занесла кулак над своим животом и закрыла глаза. «Уходи, — подумала она. — Уходи, ты меня убиваешь».
Сквозь туман отчаяния она почувствовала, как внутри у нее что-то шевельнулось. Язык пламени лизнул ей спину, а потом изнутри вся она наполнилась испуганным трепыханием — звуком, похожим на тот, который издает пламя свечи, когда его пытается погасить сквозняк. Теперь она точно знала, что у нее в животе что-то есть, что-то маленькое и полуоформившееся, и что оно тонет в ее теле, хоть и пытается его обжечь. И никто из них не может ничего поделать с этим.
«Ах ты, маленькая бедняжка», — подумала она.
