— А когда он вернется, — не унималась Анна, — как у вас с ним будет?
Хава невольно улыбнулась. Большинство знакомых постеснялись бы задавать такой вопрос дважды вдове, но только не Анна.
— Он же тебе вроде не нравится.
— Мне — нет, а вот тебе нравится. Надо же с этим что-то делать.
— Не так все просто.
— Просто никогда не бывает, — закатила глаза Анна.
Верно, но до какой степени? Она только однажды видела Джинна до его отъезда в Марсель, и сначала эта встреча напоминала их первые свидания: осторожными кругами они ходили вокруг друг друга, не зная, что сказать. Гуляя, они достигли доков на Гудзоне, где в свете электрических фонарей рабочие грузили и разгружали пароходы. «Ты что-нибудь помнишь?» — спросил наконец Джинн, и она ответила: «Все помню». Едва взглянув на его лицо, она поняла, что милосерднее было бы солгать, притвориться, будто не помнит, как он пытался уничтожить ее, но этим путем она уже ходила с Майклом и поклялась себе, что больше никогда на него не вернется. «А если бы я не помнила, ты бы мне рассказал?» Он помолчал, наблюдая за грузчиками, а потом ответил: «Не знаю». Что ж, по крайней мере честно.
А потом постепенно, как будто рывками, они снова начали разговаривать. Он рассказал ей о Салехе, его поврежденном сознании и чудесном исцелении в руках Шальмана. «Ты хорошо его знал?» — спросила женщина, и Джинн с сожалением ответил: «Нет, совсем мало».
«Если бы я не ударила его, возможно…»
«Нет, конец все равно был бы такой же».
«Откуда ты знаешь?»
«Хава, прекрати. Смерть Салеха — не твоя вина».
Да, только правда ли это? Она ведь, несомненно, хотела убить мороженщика и бросилась на него с пьянящей радостью и самозабвением. Насколько легче было бы простить себе все и свалить вину на Шальмана — если бы только не память об этой радости. А Майкл? Когда она стояла у его могилы, ее горе было глубоким и искренним, но как примирить его с удовольствием, которое она испытала, узнав, что хозяин убил ее мужа? Ничего не поделаешь: она никогда не сможет отказаться от той, кем стала тогда, не сможет забыть удивительного ощущения, что просто спала с тех пор, как умер Ротфельд, а теперь наконец проснулась и стала собой.
Они ушли от причалов и отправились в Маленькую Сирию, и там он завел ее в ничем не примечательный многоквартирный дом, где был удивительный потолок, сделанный из жести. Он показал ей все свои любимые места, все открытия, которые сделал в детстве, и долину, где стоял его дворец. И тогда она почувствовала его смятение и трепет при одной только мысли о возвращении домой. Немного позже он осторожно и даже робко сказал: «Если джинны еще живут там, они могут знать, как освободить меня».
Она стояла молча и пыталась осмыслить это, а потом совсем тихо шепнула: «Я была бы очень рада, если это так».
Ладонью он погладил ее по руке и позвал по имени, а она уткнулась лицом в его теплое плечо и почувствовала его губы у себя на лбу. «Я ведь не прощаюсь, — сказал он. — Что бы ни случилось, я вернусь, обещаю». Слышать это было приятно, но ведь он ее возненавидит, если вернется к ней только потому, что обещал. А кроме того, едва он освободится, жизнь в Нью-Йорке, скорее всего, покажется ему чем-то вроде ночного кошмара, после которого человек просыпается со вздохом облегчения.
Ветерок в парке усиливался, но сентябрьское солнце все еще ярко светило, превращая верхушки деревьев в пламя. С Террасы Вифезда до них по воде доносились обрывки разговоров, и, казалось, где-то поблизости на непонятном языке беседуют духи. Тоби засыпал, сложив поверх одеяльца похожие на раковины ладошки. Он чуть хмурился во сне и морщил румяные губки, — наверное, ему снилась материнская грудь.
Женщины свернули на восточную подъездную дорогу. Анна непрерывно болтала, делясь сплетнями о своих работодателях и теми секретами, которые можно вызнать, копаясь в чужом белье. Но постепенно ее жизнерадостность шла на убыль, и Голему было очевидно желание девушки оказаться в другой, более безопасной компании.
— Ну, нам, наверное, пора домой, — наконец сказала Анна. — Один малыш скоро захочет поужинать.
— Рада была повидаться с тобой, Анна.
— И я рада. И кстати, я ведь серьезно насчет Ахмада. Тебе надо хотя бы попытаться стать счастливой.
Толкая перед собой коляску, девушка пошла к выходу, и ветер принялся трепать ее тонкий плащ.
Джинн шел по пустыне.
Целый день он шагал и нес в руке свой саквояж. Иногда кто-то из обитателей здешних мест — гуль или бесенок — замечал его, радовался, обнаружив одинокого, так далеко забредшего человека, но потом подбирался поближе, понимал, кто перед ним, и в страхе и смятении спешил убраться прочь. Другого Джинн и не ожидал, но все равно было неприятно.
В целом пустыня мало изменилась с тех пор, когда он видел ее в последний раз. Те же зазубренные горные пики и долины, по которым он когда-то странствовал, те же пещеры, утесы и тайники. Но стоило вглядеться попристальнее, и становилось ясно, что пейзаж стал другим. Как будто тысячелетие
