совершенно не вяжущуюся с ясным днем песню. Такое полагалось петь при луне или в полумраке вечерней комнаты, но никак не посреди жары в разгар последнего июльского дня. Слова сами собой пришли на ум, стоило Арьяте пробежаться по струнам. Смерть уже давно привыкла, что ничего не происходит просто так.
И можно попробовать сослаться на приступ божественного вдохновения, как случилось тогда в «Золотой Суме». Но… Это была не ее песня. Много столетий назад Арьята услышала ее от своего верного Поводыря. Она и оказалась той самой судьбоносной случайностью, когда выяснилось, что Шири умеет не только мечом махать. А все произошло так…
…За окнами какого-то трактира лил промозглый осенний дождь. Шири, надравшись по поводу очередной годовщины их длительного знакомства, умудрился распугать и повышвыривать из заведения почти весь народ. Те немногие, кто остался, затравленно косились на расхристанного Поводыря, мрачно смотревшего покрасневшими глазами в опустевшую кружку. Бутыль девчонка у него отобрала. Менестрель укоряюще глядела на Шири и едва не плакала от бессилия. Каждый год одно и то же! Каждый год в этот день начинал лить промозглый дождь. Каждый год в этот день Поводырь куда-то исчезал на несколько часов и возвращался вдребезги пьяным, растрепанным, страшным. Сегодня вот концерт сорвал. Ворвался посреди выступления, устроил пьяную драку.
Арьята тяжело вздохнула. Уговаривать и успокаивать не имело смысла: все аргументы она исчерпала еще пару веков назад. Поводырь тяжелым больным взглядом окинул трактир, задержался на Смерти. Менестрель в отчаянии смотрела на друга. Вдруг что-то вспомнив, одноглазый без спросу забрал Арьятин инструмент, исполнил незамысловатый проигрыш и… запел. Ту самую песню о гаснущем свете. Было немного дико слышать из уст полупьяного растрепанного Шири столь мелодичную балладу. Глухой хрипловатый голос завораживал…
…В тот вечер, несмотря на скудность публики и предшествовавший разгром, они заработали вдвое больше обычного. Но как ни упрашивала его после Арьята, Шири долго отказывался даже притрагиваться к гитаре.
– Интересно, а мэтр знает, кому он оказал гостеприимство? – раздалось над ухом Смерти, едва отзвучали последние ноты. Голос оказался поразительно ей знаком, но этого просто не могло быть! Девчонка резко обернулась и едва не сверзилась с перил на капитана чистильщиков. Да, голос она, безусловно, знала, но много лет назад к этому голосу прилагалась совсем иная плоть. Хотя некоторая схожесть наличествовала. Пожалуй, если бы не желтые волчьи глаза, и шрам через все лицо добавить… Да, несомненно, они похожи…
– Голос у тебя от отца, а глаза, полагаю, от матери? – криво усмехнулась Арьята.
Оборотень рассмеялся.
– Я почуял, кто ты, еще в городе, – продолжил он, отсмеявшись. – Ты точь-в-точь такая, как рассказывал отец: рыжая девчонка с поразительно наивными глазами и с гитарой. Да и девятиструнка – большая редкость…
– Наивные глаза… Вот как? – вскинула бровь менестрель.
– Как для Смерти, так слишком наивные… – со смешком ответил Даниэль. – Но ты не ответила: мэтр знает, кто ты?
– Меньше знает, лучше спит.
– Он телепат.
– Знаю, – фыркнула Арьята, – но дальше, чем нужно, я его не пустила. А тебя попрошу помалкивать. Не люблю лишней огласки.
– Слушаюсь, госпожа, – шутовски поклонившись, ответил чистильщик.
Смерть спрыгнула на веранду и, перехватив гитару за гриф, направилась в дом, обернувшись уже на пороге, невинно обронила:
– Вернешься домой, родителям привет передавай от меня.
– Они будут в восторге, – поморщился Даниэль. История знакомства его родителей стала чуть ли не семейной легендой, и взбалмошная рыжая менестрелька сыграла в ней далеко не последнюю роль, фактически столкнув лбами своего бывшего поводыря и отчаявшуюся оборотничку-скальда и подарив им последний шанс на двоих.
– Не сомневаюсь, – хихикнула менестрель, исчезая в доме. Она тоже прекрасно помнила историю, благодаря которой оружейник специального отдела при единой всеблагой матери-церкви Виктор Кипелов познакомился с оборотничкой Радиславой[23].
Оборотень задумчиво теребил виноградную плеть, рассеянно скользя взглядом по саду. Эта песня предназначалась не ему, Даниэль был уверен. Родившись в семье скальда, он изрядно поднаторел в подобных штуках, чтобы отличать
На письменном столе, близстоящих креслах, книжных полках и даже на подоконнике царил страшный бардак. Придавленные книгами, пресс-папье, чернильницами и горшком с геранью кипы пергаментов, бумаг и мелких блокнотных листков, исписанных корявым убористым почерком, покрывали едва ли не половину свободного и не очень пространства. На обтянутой зеленым сукном столешнице, перекрывая друг друга, словно неряшливо набросанный
