на соревнованиях шурх-шурх-шурх, все так быстро решается, и совершенно не зрелищно. Напоминает безлюбовный репродуктивный секс.
— Может, и не зрелищно. Зато эффективно. Р-раз — и нету человека… В смысле — любителя. — Растов недобро усмехнулся.
А потом они выпили еще. И опять заговорили «о личном». Но на сей раз — о личном в Новогеоргиевске.
Глаза Нины вновь заблестели. Но теперь — блеском естествоиспытательницы.
— А вот недавно за мной начал ухаживать прапорщик Хрумкин, такой представительный… Я, воспользовавшись служебным положением, глянула его личное дело. Окончил восемь классов, потом работал помощником техника на каком-то космодроме, далее — срочная служба, за ней — сверхсрочная. Старше меня на четыре с половиной года… В общем, ухаживает.
— А ты?
— А я… посылаю его на йух.
— Почему это, интересно? — сочась сарказмом, спросил Константин, известие о прапорщике неожиданно больно задело его, ведь, в отличие от со всех сторон ненормального и даже зловещего Ивана Сергеевича, Хрумкин имел место в настоящем, а не в прошлом. — Конечно, прапорщик и военюрист — это попахивает мезальянсом. Но не таким вызывающим, как многие другие мезальянсы, о которых мне известно.
Нина остановилась. Взглянула на свою тарелку с остатками яблочного пирога этак рассеяно. И, глядя куда-то под стол, на острые носки своих модельных туфель на каблучке-копытце, выпалила:
— Не могу я, Костя! Не могу с замдиректора Фармакологии и Медицинской Техники Российской Директории, а именно такую должность занимал Иван Сергеевич, на прапорщика, пусть даже тысячу раз хорошего человека, переключиться! Не получается у меня! Вот и выходит странная штука: приехала сюда, чтобы подлечиться от снобизма. А получилось — в своей болезни закоренела. — Нина опрокинула рюмку ликера, поставленную перед ней предельно предупредительным пожилым официантом, и примолкла.
— Выше нос, Нинок! Ведь сейчас ты обедаешь не с прапорщиком Хрумкиным, а с сыном Сопредседателя Совета Директоров Российской Директории товарища Растова! — последние слова Константин произнес с наигранным пафосом, в котором было что-то Мончегорское, заполярное. И тотчас во все легкие расхохотался, да так, что посетители из-за соседних столиков (кафе понемногу наполнилось) стали на них оглядываться.
Нина подарила Константину затравленную улыбку.
— Этот факт — ну, о сыне Сопредседателя Растова — он гладит пупырчатую гидру моего снобизма по ее скользкому и холодному брюшку, — заключила военюрист Белкина.
В этот момент Растову больше всего на свете хотелось поцеловать ее и обнять, такую остроумную и такую бедняжку. Но он, конечно, сдержался.
— Скажи, Нина, — Растов вдруг вновь посерьезнел. — У тебя кто-нибудь есть? Ну, кроме прапорщика Хрумкина?
— У меня? — Нина испуганно отпрянула. — Нет… А у тебя?
— И у меня.
Договорились встретиться еще через три дня, девятого января.
— Нинок, нас с тобой ждет кегельбан… Любимое развлечение подростков, которыми мы в глубине своей души, я уверен, все еще являемся! — провозвестил раскрасневшийся от ожиданий — ведь все складывается так здорово — Растов, стоя на крыльце Нининого подъезда, притом уже во второй раз!
Счастье распирало его сердце.
Распирало.
По-настоящему.
Так радостно — притом одновременно и животной радостью, и радостью небесной — никогда ему раньше не бывало: ни с Беатой, ни с Алишей, ни с Евой, ни с теми многочисленными неопределимыми теперь женщинами, которых было так много и как будто не было совсем.
— Кегельбан… А что? Если в рамках программы «долой снобизм», то это хорошо придумано! Девятого января у меня как раз вечером йога отменилась, даже сачковать тренировку не придется.
Но девятого января 2622 года началась война.
Новогеоргиевск бомбили. Горел и взорвался прямо на космодроме линкор «Украина».
Клоны высадили торопливый и многолюдный десант.
Батальон Растова, поднятый по тревоге, ломая многострадальный забор части, выехал во чисто поле…
В общем, было уже совсем-совсем не до кегельбана.
Растов даже не смог дозвониться Нине, чтобы сказать ей «извини». Связь, конечно, не работала.
