– Ты хочешь спросить, лучше для кого? – поинтересовалась Энид. – Когда наши прадеды заново начали строить наш мир, они спасли то, что считали самым важным, то, что нам всем понадобится больше всего. Но они не просто хотели выжить. Они собирались построить мир, где жить будет лучше, чем люди жили до этого. Их целью была утопия, хотя они и осознавали слабость своих сил. И вот, несмотря на все, что они сделали, несмотря на все, что делаем мы, все равно приходится находить беременных женщин с синяками на лице, женщин, которые не знают, к кому обратиться за помощью.
– Я не жалею об этом, – сказала Эйрин. – По крайней мере, я так думаю.
– Ты спасла, что смогла. – отозвалась Энид.
Большего они сделать и не могли.
Машина вновь тронулась. Эйрин, свернувшись калачиком, заснула. Голова ее, угнездившись на подушке сиденья, покачивалась в такт движению машины. Берт сочувственно посмотрел на девушку.
– Сердце с трудом выдерживает, верно? – сказал он. – Ладно, это же твое последнее дело. И удачное, так что запомнится.
– Нет, – отозвалась Энид. Полуденное солнце играло на ее лице. Закрыв глаза, она откинулась на сиденье и наслаждалась теплом.
– Что нет? – переспросил Берт. – Не запомнится?
– Не последнее, – твердо ответила Энид.
Меган Аркенберг[3]
Меган Аркенберг живет и пишет в Калифорнии. Ее рассказы публиковались в «Lightspeed», «Asimov’s», «Strange Horizons» и других изданиях. Издает журнал «Mirror Dance».
Как все прекрасные места на свете
Один
Как бы там ни было, я по-прежнему не люблю Сан-Франциско. Правда, использование настоящего времени по отношению к городу – это грамматическая ошибка. Как будто пишешь шариковой ручкой, а паста кончается, и вместо буквы на бумаге – пустое углубление в форме буквы.
Но после всего, что произошло, после конца всего и всему – это правда. Я не люблю этот город, не люблю крутизну его улиц, его сырой холод, не люблю верхнюю кромку холмов, на которых он раскинулся – так и ждешь, что за нею откроется что-то новое и неизведанное. Терпеть не могу заполненные толпой тротуары, их небрежно уложенные бетонные плиты, между которыми, в щелях, собираются сигаретные окурки и почерневшие комочки жевательной резинки. Везде, в любое время суток – люди, люди и люди. И этот едкий запах, который висит в воздухе всех приморских городов, если вы, конечно, не живете достаточно близко к морю и соль не сожгла обонятельные рецепторы в пазухах вашего носа.
Я никогда не была городской девчонкой. В конечном итоге, мать оказалась права. И по поводу меня, и по поводу него. Феликс.
Можно ведь ненавидеть мертвых, правда? И некоторые места – это ведь почти одно и то же. Даже чувство вины при этом испытываешь совершенно одинаковое.
Но теперь ничего нет. Дождь прекратился, оставив от города один скелет. Я беру у Махеша его бинокль, выхожу на нос судна, смотрю через залив, и каждый раз вид того, что осталось от Сан-Франциско, переворачивает мое нутро. Там к холмам притулилось несколько цементных пилонов, виднеется паутина искореженного железа, да груда бетонных плит, изъеденных и поверхностью напоминающих губку. К северу от нас дуга Моста по-прежнему устремлена к острову Йерба-Буэна, но на полпути она обрывается. В темной глубине воды ее таинственная неподвижность переливается в лучах солнца, словно она купается в озере нефти.
Жизнь возвращается в Окленд. По крайней мере, днем на берегу видны люди, копающиеся в мусоре, а по ночам в руинах к югу от порта, мерцая,
