– задрипанные румынские «миноносец с миноносицей». Естественно, что на минах гибли суда СССР, чуть ли не двадцать пароходов ушли тогда на дно…
Господи, позорище-то какое…
Хотя нет, криво усмехнулся Октябрьский, срам был впереди.
По сути, всю войну он только отступал и оборонялся, будто с самого начала готовясь сдать и Севастополь, и Крым. Чего стоит один лишь вывоз в Поти и Туапсе пятнадцати тысяч тонн боеприпасов с главной базы! Тех самых снарядов, патронов и мин, которых стало не хватать защитникам города- крепости.
Более того, вывезли и врачей, и весь их медицинский скарб.
Это как? Вы, дескать, солдатушки, стойте насмерть, а мы пока начнем потихоньку эвакуироваться?
Всё сделав для того, чтобы потерпеть поражение, командование решило бежать с «тонущего корабля».
Севастополь был еще очень силен, и фон Манштейн боялся близко подходить к городу, но трусы из флотской верхушки и партхозактива едва сдерживали позыв обгадиться.
И в ночь на 1 июля не выдержали-таки. Начался великий драп.
Комфлота быстренько передал командование СОРом генерал-майору Петрову, а тот накатал боевой приказ, где в пункте первом значилось: «Дальнейшая организованная оборона исключена».
Естественно, исключена, раз отцы-командиры бросили солдат с матросами и ринулись в тыл – стирать подштанники!
Петров быстренько оставил за себя генерал-майора Новикова, скороговоркой пожелал ему успехов и бежал вместе со всем штабом возглавляемой им Приморской армии на подлодке Щ-209.
А командующий Черноморским флотом в это время спешил на Херсонесский аэродром. Чтобы его не узнали в толпе тех, кого эвакуировать никто не собирался, особисты накинули на вице-адмиральский мундир плащик. Юркнул товарищ Октябрьский в самолет, и был таков…
По старому морскому обычаю, по корабельному уставу, капитан последним покидает тонущее судно. Но чтобы командующий первым бросал свой флот, как крыса… Вот где стыд!
А в 58-м году ему присвоили звание Героя Советского Союза – «за умелое руководство флотом и проявленное мужество, отвагу и героизм в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками».
Это было как пощечина, как издевка…
…Филипп Сергеевич застонал, замычал, затряс головой. Бессильные слезы жгли глаза. Сколько раз он пытался сказать правду о тех окаянных днях, да так и не решился. И кто бы ему позволил «истину глаголить»? Она так неудобна, так некрасива…
Лучше уж отлакировать действительность да воспеть «мужество, отвагу и героизм» жалкого труса…
Адмирал вздохнул устало. Что проку в самобичевании? Или в покаянии? Легче тебе станет от этого? А тем, кого ты бросил, кого оставил умирать, им что, тоже полегчает?
Самое паршивое заключалось в том, что сами немцы не собирались брать Севастополь приступом, решив устроить блокаду, по примеру Ленинграда, уже на третий день после позорного бегства комфлота – слишком уж тяжко давался Манштейну штурм главной базы Черноморского флота.
Им бы два дня простоять да две ночи продержаться…
Октябрьский подумал, что многие тогдашние трусы себя таковыми вовсе не считали. Они с достоинством таскали незаслуженные ордена, диктовали литобработчикам «героические» мемуары и тихо радовались, что вовремя драпанули…
…Мимо, сыто урча мотором, проехал большой белый фургон. Размером с «Икарус», угловатый, он слегка покачивался на колдобинах. Решетчатая «тарелка» антенны наверху словно намекала на принадлежность транспортного средства телевидению.
Фургон мягко затормозил, открылась дверь, и по легкой алюминиевой лесенке спустился мужчина в джинсах и рубашке. Вылитый телевизионщик.
Не спеша он подошел к Октябрьскому и сказал:
– Здравствуйте, Филипп Сергеевич.
– Мы знакомы? – затруднился адмирал.
– Это вряд ли. Зато я знаю вас. Меня зовут Тимофеев, Александр Сергеевич Тимофеев. Хорошая погода сегодня, не правда ли?
– Неплохая, – буркнул Октябрьский. – Извините, я пойду.
Он и трех шагов не успел сделать, как его догнал негромкий голос Тимофеева:
– Филипп Сергеевич, а вы не хотели бы вернуться в прошлое? Могу устроить.
Адмирал резко развернулся. Лицо его исказила гримаса бешенства.
– Оставьте меня в покое! – рявкнул он. – Не вам меня судить! Дайте хоть сдохнуть без ваших прямых эфиров!
Александр Сергеевич успокаивающе поднял руки:
– Филипп Сергеевич, ну какой из меня судья? Кстати, к Центральному телевидению я не имею ни малейшего отношения. У меня другая задача.
