Он повысил голос:
– Мэм…
Ее глаза медленно распахнулись, и она поглядела на него, будто видит его впервые.
– Мне очень жаль, что так произошло, – сказал Чет. – И мне страшно неловко беспокоить вас в такое время, но… Понимаете, вы, на данный момент, – мой единственный шанс. Так что… Я тут надеялся, может, вы сможете мне помочь? Найти моего деда?
Она продолжала молча глядеть на него.
Чет сглотнул.
– Я могу заплатить. – Он развязал мешочек, достал пригоршню медяков и показал ей.
Она взглянула на медные монетки. Вздохнула:
– Когда-то, в лучшие времена, там, наверху, они угощали меня песнями и танцами, плодами жатв своих, плотью стад своих. Они давали мне себя, давали испить своей крови. Иногда они даже приносили мне своих детей. И ничего не просили взамен, только мое благословение. Так ли я говорю, Иван? – ее взгляд вновь обратился вверх, к висящим под потолком телам.
Сверху донесся стон; Чет вздрогнул. Он вдруг заметил, что одно из тел корчилось в своем коконе.
– Они любили меня. Все они. И я… Я любила их. Но теперь их осталось так мало. – Ее взгляд уперся в Чета. – Ты свежий. Все еще не тронут тленным дыханием смерти. – Тут ее средний глаз открылся, и воззрился прямо на него, пульсируя зеленым светом. Чет попытался отвести взгляд, и не смог.
Она подалась вперед, к нему, протянула свою нежную руку и коснулась щеки Чета тыльной стороной пальцев – легчайшая из ласк.
– Твоя плоть все еще такая мягкая. Податливая.
По позвоночнику прокатилась волна холода. Он знал, что нужно бежать, но не тронулся с места.
Она скользнула вперед, так, что их лица разделяла всего пара дюймов; ее губы возле его уха. Ее дыхание у него на шее.
– Я столько могу дать тебе. – Она была у него в голове, в сердце, как нежная песнь. Он чувствовал себя таким спокойным, таким любимым.
– Приди в мои объятья.
Но, закрыв глаза, он больше не видел паучиху, не чувствовал ее в своем сердце. Он видел Ламию – Ламию, скорчившуюся над его телом, пьющую его кровь.
– Нет. – Он резко отстранился, вырвавшись из ее хватки. –
Ее рука повисла в воздухе, пальцы опустились, как увядшие лепестки. Она прижала руку к груди, баюкая, как больного ребенка. Ее средний глаз закрылся. Она глядела на него в явном недоумении, которое мало-помалу сменилось гневом. Ее темные губы раздвинулись, обнажив мелкие, острые зубы. Все шесть рук сжались в крошечные кулачки.
– Я не буду
И тут ее ярость внезапно угасла. Она обмякла, будто из нее выпустили воздух, и села – чуть ли не повалилась – обратно на свой трон. Глубокий вздох, почти стон, вырвался у нее из груди.
– Какой же я стала жалкой. Какой ничтожной. А ведь были времена, когда вся Земля была моей игрушкой, когда мужчины и женщины выстраивались в очереди, чтобы стать моими; они глаза были готовы себе вырвать, добиваясь моей благосклонности. А теперь никто даже имени моего не помнит. Ни наверху, на Земле, ни внизу, в смерти. Что же осталось, если я не могу соблазнить даже какого-то простофилю?.. – Ее голос угас. – Пусть жгут мой храм, жгут вместе со мной, потому что со мной покончено… Покончено навсегда.
Она закрыла глаза.
Чет ждал, ждал, сколько мог, нервно поглядывая по сторонам и переминаясь с ноги на ногу.
– Мэм?
Она не ответила.
– Мэм, пожалуйста.
Нет ответа.
– Мэм, я не знаю, куда мне еще идти. Молю вас – если это то, что вам нужно. Я дам вам свою кровь… и плоть. Только скажите, чего вы хотите.
Она не отвечала; не двигалась, даже не дышала. Он все ждал, и минуты медленно катились мимо, пока, наконец, ему не пришло в голову, что ее, может, уже здесь нет, она просто ушла. Он сделал осторожный шаг вперед, наклонился над ней, заглянул в лицо.
Вспышка движения. Острая боль.
– А-а, твою мать! – вскрикнул Чет, отшатываясь и хватаясь за шею.
Она сидела, подняв вверх руку; в ее глазах плескалась ярость. На кончике ее острого ногтя чернел сгусток его маслянистой крови.
– Ты… За что? – проговорил он, еле ворочая языком. У него помутилось в глазах. Чет тяжело осел на пол.
