Замена

ветер.

И снова затягивало горизонт, и так тепло думалось у батареи.

Я – Ангел.

И еще один Ангел ведет урок, но появись в классе третий – где-нибудь между мной и Куарэ – и мы его убьем. По форме, с лицензией и документами.

– Витглиц… Как вы?

Я кивнула и посмотрела на Анатоля. Он, не глядя на меня, опрашивал Сьюзи Марш, но что-то в классе изменилось: какой-то муар, туман плыл между рядами, и в нем угадывались движения травы под ветром. Сквозь стены я видела призрак нездешней равнины.

Мне было тепло, легко и уютно. Он коснулся меня, я – его, и нам не понадобилось стоять рядом.

Куарэ опрашивал Сьюзи Марш, одновременно следил за мной и светился синим. Это выглядело как аура из нитей, которые таяли на концах.

Это выглядело красиво. Это выглядело невозможно, потому что был параграф двадцать седьмой СПС – правдивый параграф, – и я не должна видеть Куарэ. Не должен один проводник видеть другого. Но класс гудел, класс переливался цветами, а у доски стояла синева.

Анатоль Куарэ был красив и испуган – все дело в том, как он видел меня. И в том, что у него не было ночи откровений.

– Почему, Витглиц?

Он менялся. В синеве проявлялось все больше горького фиолета, я чувствовала его боль и страх. Он закрывался, от него веяло ледяным вихрем. Глупо даже пытаться его удержать – под симеотониом, после бессонной ночи.

– Витглиц, почему вы так… прекрасны?!

Не успею ничего сказать, подумала я.

Жаль.

16: Две судьбы

Класс таял.

Окна выпадали вниз, но не успевали долететь до земли: тоже таяли. И дымной взвесью уходила в небо доска, и дверь сперва стала стеной, а потом, как и все стены – пылью. Дети пока еще существовали, они висели в серости – плотные, вязкие, целые – и они до сих пор сохраняли личности.

Куарэ не было дела до лицеистов: он целил в меня.

Больше не было травы и городской окраины – не было хрупкого мира, мира нашего прикосновения. Было поле боя. Был вопрос Анатоля: «почему?»

И я очень хотела ответить и – что удивительно – выжить.

«Я – это я». И мне нужно выиграть время. Пусть немного: ровно столько, сколько нужно, чтобы ответить на его проклятое «почему?». Я открыла глаза – десятки пар глаз. Я сделала шаг в сторону – каждая я. Я закружилась, и закружился фиолетовый вихрь.

Не умею. Не знаю, как надо, значит, буду как всегда. Как с Ангелом.

Я подставлялась, отдавала одну себя за другой в надежде зацепиться за Анатоля – и не чувствовала отклика: вихрь глотал меня, причиняя новую и новую боль, новую и новую, все более сильную. «Он убивает и себя», – вспомнила я.

Даже если я его удержу, даже если смогу ответить так, чтобы Куарэ понял. Даже если все получится, я его потеряю, потому что Анатоль убивал не только меня – он и сам отправлялся вслед за мной.

Поэтому я опустилась на колено и подставила вихрю лицо.

«Я впервые сдалась Ангелу», – подумала я.

* * *

Он стоял над горизонтом как гора – белый, не похожий ни на что. Одинокий.

– Он одинокий, – сказала девочка.

Профессор кивнул. Они сидели на склоне холма, склон убегал вниз, склон убегал вверх, перерезанный оставленными траншеями. А к ногам Ангела – или точнее сказать «к подножию»? – жался город. Там улицами кипел молочный туман, а дома стояли как попало. Девочка присмотрелась: дома тоже кипели и даже двигались.

Девочка наблюдала, потому что ее так учили.

Шипела трава, в небе стоял гул, а сзади на девочку и Сержа Куарэ накатывалась заунывная нота – накатывалась и смолкала, а потом снова оживала, пытаясь их достать. Нота была настырной, небо – безумно-синим, а Ангел просто стоял, словно не зная, что ему делать.

– Доедай, – сказал Куарэ. Девочка кивнула и взяла надкушенный бутерброд. Бутерброд нагрелся и пропах травой.

Заунывная нота, шипение травы – и шелест оберточной бумаги. Ее край профессор придавил биноклем.

– Где-то там Инь, – сказал он.

Девочка промолчала: она не знала, кто такая Инь и что она делает «там».

От скрежета рации у нее в глазах зарябило, и что-то скользко шевельнулась в голове.

– Профессор Куарэ, – заскрипел динамик. – Профессор Куарэ, ответьте! Это полковник…