Замена

– Невозможно сказать точно. Но на фоне прочей шелухи эта новость была настоящей. Все остальное – ну, как бы вам объяснить…

Куарэ пощелкал пальцами. В перчатке звук получился глухим.

– …Вот вы же узнаете отредактированный снимок?

В фотографии все не так просто, как он думал. Особенно когда появилось такое количество качественных графических редакторов.

– Наверное.

Я ответила осторожно, но он все понял.

– М-м, неудачный пример, да?

Мы помолчали. Под ногами хрустело, дышать было больно: наверное, вечер все же принес собой мороз. Анатоль выдохнул пар и снова заговорил:

– Все очень правильно: все эти открытые письма с благодарностями, ответы чиновников, все эти твиты и блоги переведенных учителей. В одной из записей кто-то разместил фото с выпускного, там в кадр попала бутылка явно не газировки. Представляете, появилась реакция какого-то чинуши из департамента образования, который твитнул насчет разврата. Пошли ретвиты, обсуждения… Это даже не отредактированный снимок. Это коллаж, понимаете?

– Понимаю, – сказала я, чувствуя, как холод пробирается к животу. – Коллаж из симулякров.

– Симулякры, – повторил Анатоль. – Пустые знаки. Подходит, Витглиц. Снова подходит.

«Снова», – подумала я. Да, снова: у нас уже есть общие слова и, как и подобает словесникам, – слова умные. Понимание ненадолго отогрело меня, отвлекло.

– Все новости насчет закрытия лицея – пустые, – скучно сказал он. – Все написано хитро, но пусто.

Такие «пустые» истории придумывает СБ: записи в живом журнале, свежие фото на хостингах снимков, недолгие сеансы общения в чатах. И мне очень не нравилась аналогия между лицеем и Ангелом, которого мягко вычеркивают из истории.

Стало тоскливо, и уже показалась впереди освещенная дверь моего дома, у которой поджидали неизбежные слова.

«Доброй ночи, Витглиц.

«Доброй ночи, Куарэ».

Скрипучий парк, щемящая тема, словно где-то за домом таилась та самая пропасть. Или, если точнее, прямо за дверью. Мы шли все медленнее – мы оба. Ему тоже не хотелось уходить, и в каждом слове Анатоля я слышала отголосок своего сегодняшнего дня.

– Витглиц. Я вас обидел чем-то? Скажите, пожалуйста.

Свет над моей дверью истекал мягким звоном – сверху, из-под козырька, и я не видела глаз Куарэ. Я подошла ближе: почему-то казалось очень важно увидеть, как он на меня смотрит.

По версии, известной Мовчан, – официальной версии – я с ним спала.

«И не отказалась бы, чтобы это стало правдой».

Спустя несколько суток после Кристиана.

«Я гадкая? Нет. Я больна».

Ладони было очень удобно на его щеке, а потом он положил руку поверх моей – и все исчезло.

* * *

Я шла сквозь пустоту, и подо мной ткалось что-то твердое, какая-то идея поверхности, – что-то, по чему можно идти. Что было вокруг? Неважно. Например, что-то серое. Одновременно с мыслью стало слышно шуршание – мои шаги, серый цвет пустоты принесли звуки.

Страх остался далеко, а здесь оказалось всего лишь пусто.

Здесь?

Я осмотрелась, пытаясь понять, где я. Это не походило на персонапрессивный удар, значит, я не в личности Куарэ: ни коридоров, ни образов, ни света, ни тьмы. Просто ничто, которому я дала звучание и цвет.

Да и не била я его. Я – его не била…

«Это все же может быть персонапрессивный удар. Его удар по тебе – и ты не знаешь этого наверняка».

Не знаю, согласилась я. Я на пробу попыталась представить температуру пустоты, и стало тепло: приятно, захотелось снять пальто, подставить лицо ветру, в котором звенит хрусталь, в котором свежесть вечного утра… Я открыла глаза.

Это, кажется, называется степь.

Я присела, гладя пушистую траву. Она покрывала небольшой пятачок вокруг меня, а дальше превращалась в серо-зеленую массу, похожую на неумелый рисунок, бегущий прочь во все стороны, до самого утреннего горизонта – немного желтого, слегка заспанного, звучащего так, что хотелось сцепить зубы, чтобы не заплакать от этой красоты.

Красоты детского рисунка.

– К-как мы здесь оказались?

Я оглянулась.