Трещотка выплюнул иголку и предложил мне другой табурет.
— Извини, я привык к тому, что ко мне редко приходят люди, не имеющие неприятностей с законом.
— Неприятностей у меня полно, но закон тут не при чем.
— Я слышал насчет неприятностей, — кивнул Трещотка. — Твоя остроухая на крючок к ребятам Толстого Али подсела, скоро ее подсекут.
— У тебя устаревшие новости, — заметил я, пытаясь устроиться на треклятом табурете как можно удобнее. — В субботу мы с крючка снимемся, и, кстати, Лиринна — не остроухая, она эльфийка.
— Эльфийка так эльфийка. Я ведь не со зла. Интересно, у них, эльфов, для нас тоже какое-нибудь прозвище придумано?
— Вряд ли. Мы недостойны. Для некоторых из этой братии мы слишком мелки, чтобы они соизволили придумать нам прозвище.
— Я тоже так думаю, — глубокомысленно произнес Трещотка. Иногда его тянуло на философию. На губах у него появилась самодовольная улыбка:
— Тебя когда уволили?
— Сегодня. Ты еще не в курсе?
— Как видишь — нет. А ты, я вижу, не успел увольнение обмыть и уже носишься по городу с высунутым языком.
— Выпивка никуда не денется.
— Если только другие раньше не доберутся, — вскинул и опустил взгляд он.
Мы посмеялись. Трещотка мог быть компанейским парнем, когда хотел.
— Так зачем ты пожаловал? — отсмеявшись, спросил он.
— Мне нужна информация.
— Я понимаю, что не починка обуви.
— Я ищу Болванчика.
— Это того, с крысой?
— А что, есть еще один? — удивился я.
За год службы в армии можно пропустить многое, но Трещотка развеял мои опасения:
— Да нет, конечно. Просто к слову пришлось. Он у нас уникальный тип.
— Да, болванов полно — Болванчик один.
Трещотка стал покусывать большой палец левой руки — характерный признак того, что сапожник задумался. О его вредной привычке знали многие. На базаре ходила шутка, что свою информацию Трещотка высасывает из пальца, однако в этой шутке была только доля шутки. Непроверенных сведений сапожник не давал.
— Болванчик говорил, что отходит от дел. Его крыса заработала достаточно, чтобы обеспечить старику приличный пансион до самой смерти.
— Я сам не раз давал себе такие обещания, однако у меня ничего не вышло. Болванчик, скорее всего, врал или получил предложение, от которого не смог отказаться.
— Тогда ищи его на набережной. У Болванчика там свой дом.
— На новой набережной или старой? — спросил я.
— Ты что, с Луны свалился? — засмеялся Трещотка. — Конечно, на старой. На новой набережной теперь живут только жирные коты, нашему брату там делать нечего. Всю шушеру оттуда выгребли месяца три назад — спасибо мэру! Впрочем, ты же был в армии и ничего об этом не знаешь.
— Не скаль зубы! — буркнул я. — Значит, на старой набережной… А улицу, номер дома не подскажешь?
— Что ты! Какая улица, какой номер дома?!! Гэбрил, что с тобой сделала армия?
Я даже обиделся.
— Трещотка, я был там в последний раз еще в детстве. Если быть честным, ничего не помню, никаких деталей.
— Улица, номер! Эх, темнота! Там, на набережной, отродясь не было ни того, ни другого, — зашелся в очередном приступе смеха Трещотка. — Там просто дома без всяких улиц и номеров. Ты топай туда смело, мимо дома Болванчика все равно не пройдешь. Он намалевал во всю стену крысиную рожу. Ее, наверное, с того берега моря видно.
— Спасибо, друг, — поблагодарил я сапожника. — Сколько с меня?
— А, — махнул рукой тот. — Тебе по старой памяти бесплатно. Вот только обувь мне на починку не приноси — не советую!
— Договорились. Надеюсь этот совет тоже бесплатный?
Шутка Трещотке понравилась, он чуть было не захлебнулся от смеха. Расстались, как и полагается двум хорошим знакомым: с легким чувством на сердце и желанием встречаться как можно реже. У него была своя жизнь, у меня своя. Мы редко пересекались: один-два раза в году.
На старой набережной я бывал еще реже. Можно прожить тридцать с хвостиком лет в одном городе и никогда не побывать на всех его улочках и
