— Если ты собираешься мне на досуге преподать пару уроков из Лобачевского, то я в его загадочной геометрии дуб дубом, — предупредил Сангре.
Улан вздохнул и пояснил:
— Большой — Русь, поменьше — будущая Украина, самый маленький — Белоруссия. Был один-единственный славянский народ, а стало аж три. Или нет, четыре, а то и пять, — и он провел в среднем круге две черты, разделив его на три неравные части.
— А почему ты поделил Украину? Крым имеешь в виду? Или Галичину с юго-востоком, которые, к гадалке не ходи, тоже вот-вот от Киева откачнутся?
— Откачнутся, — согласился Улан. — А почему?
— Козе понятно, — пожал плечами Сангре. — У одних фашисты всем заправляют, этот, как его, кривошатунный сектор, а другим неохота жить в бандитском государстве, если это вообще можно назвать жизнью.
Улан покачал головой.
— Это, дружище, всего-навсего ускоряет процесс неизбежного раскола, не более. Будь иначе, они рано или поздно все равно разбрелись бы в разные стороны — чересчур разные. И вера, и менталитет, и многое другое. А из-за чего наступили различия? Да из-за того, что проживающие на этих территориях долгое время жили в разных государствах. Одни в Польше, а потом в Австро-Венгрии, другие в Литве и далее в России. Третьих же, что на юго-востоке, сейчас вообще нет, появятся аж лет через шестьсот, причем отовсюду, образовав эдакую солянку, и, понятное дело, родными для первых двух им тоже никогда не стать. Вот мне и подумалось, что если бы каким-то образом всех славян, пока у них нет никаких глобальных различий, вновь соединить под одно начало, под одну крышу, — и он, обмакнув перо в чернильницу, обвел круги, — то потом ни у кого и мысли не появится насчет отделения.
Петр задумчиво посмотрел на лист, почесал в затылке и мрачно произнес:
— Вообще-то я имел в виду Владимирскую Русь и то, что к ней прилегает: Псков, Новгород, Рязань и так далее. А твое предложение… Помнится, ты всегда называл меня мечтателем и прожектером. Сдается, мои прожекты — не что иное как мелкая пыль под слоновьими копытами твоего утопического плана. Это ж невозможно.
— Сейчас запросто, — твердо возразил Улан. — Галицко-волынская земля пока остается независимым королевством, остальные украинские земли тоже. Да, они платят дань Орде, но это не в счет, и Русь платит. Разве белорусы… Эти уже под Литвой, но и у них особо ничего не изменилось.
— И каким образом они объединятся? Добровольно? Народы с радостью согласятся, а правители? Кому захочется свою власть терять? Корона, конечно, потяжелее лапши, но сомневаюсь, чтобы кто-то, к примеру, те же правители Галичины, дозволят смахнуть ее со своих ушей по доброй воле.
— Их согласия как раз и не требуется, — мотнул головой Улан, — поскольку им обоим очень скоро, лет через пять-семь, точно не помню[46], суждено погибнуть в какой-то битве, причем без оставления мужского потомства. То есть объединителю Руси надо лишь немного обождать и Галич с Волынью сами упадут ему в руки. А вот с остальными Рюриковичами и впрямь проблема, — помрачнел он. — Кого из князей ни возьми как кандидата в цари, остальные вмиг на дыбы встанут. Понимаешь, они все между собой в родстве, пускай и отдаленном, а потому примириться с тем, что кто-то из них возвысится, никогда не смогут. Значит, нужен нейтрал, чужак, как в старые времена, когда призвали княжить Рюрика… — и он, замолчав, многозначительно посмотрел на Петра.
— Гедимин?! — ахнул Сангре, догадавшись, к чему клонит его друг. — Эй, нехристь, ты того! Остри, но знай меру!
— Я не шучу, — покачал головой Улан.
Ошарашенный Петр долго вглядывался в его невозмутимое лицо и, наконец, убедившись, что тот говорит серьезно, выдохнул:
— Уланчик, стой! Ты сошел с ума не на той остановке. Русь под Литвой?!
— Почему под? Вместе. Да и то вначале, а далее… — он улыбнулся. — Ну не говорим же мы, что Русь оказалась под варягами, когда пришел править Рюрик, а за ним Олег, верно?
— Сравнил, — хмыкнул Сангре. — Сколько тех варягов-то? Русь их проглотила и все.
— А сколько тех литовцев? Думаешь, намного больше? Тоже проглотит.
— А заворота кишок не случится? — хмыкнул Петр.
— Нет, — упрямо мотнул головой Улан. — Даже легкого несварения не будет. А знаешь почему? — и он выпалил: — Да на мой взгляд, Литва — та же Русь, только моложе лет эдак на триста и со всеми достоинствами и недостатками, присущими юному организму. Точно, точно, сам прикинь.
Петр послушно прикинул, припоминая все, что ему довелось до сего дня повидать в Литве. А ведь и впрямь есть сходство. Городских стен, правда, он на Руси еще не успел повидать, но если судить по историческим фильмам, здешние были точь-в-точь. И дома с теремами тоже. А уж про людскую одежду, про вооружение и прочее и говорить не приходилось. Ну разве язык иной, хотя если призадуматься, то и он не сказать, чтоб совсем чужой. По-русски снег — по-литовски сниегас, огурец — агуркас, чеснок — тшесноко, липа — лиепа, нос — носис, а карп — карпис, то есть весьма и весьма схоже по звучанию, равно как и многое другое. Или взять самих литвинов, без разницы, аукшайты они вроде Ажуоласа, столь превосходно сыгравшего погибающего крестоносца, или жмудины вроде сынов Сударга. Все равно внешность у них весьма близка к русскому типу: стоит поставить рядом тверича с жмудином или суздальца с аукшайтом, и с этим согласится кто угодно. Нет, встречаются, конечно, и страшилки вроде питекантропистого Локиса, но и в Твери с Москвой такие
