сливочного масла, вызывали обильное слюноотделение крупные ломти свежеиспеченного хлеба с румяной корочкой. Два запотевших (видно, совсем недавно извлекли из домашнего ледника) кувшина и ендова довершали изобилие. Один из кувшинов был доверху наполнен молоком, по мутной поверхности второго в беспорядке плавали какие-то листочки и палочки — то был квас. Из ендовы с плавающим в ней ковшиком веяло благоуханным ароматом хмельного меда.
Улана мужики после услышанного от него приятного пророчества о победе тверского войска усадили на одно из самых почетных мест, почти под иконами, подле самого деда Липня. Мужики заставили его еще раза три повторить то, что ему якобы привиделось. Правда, их расчет узнать о своих собственных судьбах успехом не увенчался. Улан от ответа уклонился, заявив:
— Бог лишь победу дарит, а кому уцелеть у победителей — ваше мастерство решит.
— Какое там у нас мастерство, — пренебрежительно отмахнулся долговязый Лошак. — Чай не дружинники.
— А про боевой дух забыли? — усмехнулся Улан. — Худо придется тем, кто побежит, а те, кто в строю останется стоять, плечом к плечу с другими, должны уцелеть. Хотя, — он замялся, — и не все, — но на вопрос, кто конкретно, сконфуженно пожал плечами.
— Мог бы и соврать, — разочарованно проворчал Липень.
— Не приучен я к вранью, — засмущался Улан и чуть виновато улыбнулся.
— Глякась, глякась, — возликовал Лошак, тыча в него пальцем. — Эвон, ямки какие на ланитах. Ну, брат, таперя я и в самом деле верю, что ты не татарин. Нешто у басурман такие ямки бывают?!
— Да погодь ты с ямками, — досадливо оборвал его седой Липень. — Тута иное важней, — и он повернулся к Улану. — Ты об ином поведай. Не видал ли, великое княжение татарский хан опосля вернет нашему Михайле Ярославичу? Улан опустил голову, явно не желая отвечать. Почуяв неладное, в разговор сноровисто вмешался Петр, весело завопив:
— Да хватит вам, затерзали мужика вконец! Что ему господь послал в видении, то он и рассказал, ничего не утаил, и довольно на этом. Кстати, о боевом духе. Давайте-ка лучше песню споем, которой я вас днем научил. Не забыли слов-то? Ну, тогда я с другом начну, а вы подхватывайте, — и он затянул: — Вставай, вся Тверь огромная, вставай на смертный бой… — Улан от удивления открыл рот, а Сангре продолжал старательно выводить: — С пога-аной силой темною, с прокля-ятою ордой…
Дружеский, но достаточно ощутимый толчок в бок вывел Улана из оцепенения, и он подтянул припев, правда, на втором куплете осекся, ибо Петр его изменил до неузнаваемости.
Но к очередному припеву Улан вновь подключился. Да и мужики в избе, вначале тихо и нерешительно, словно пробуя, но, постепенно расходясь, старательно подпевали про благородную ярость и священную войну. Не всё и не у всех получалось, кое-кто фальшивил, кто-то просто орал, не заботясь о попадании в такт, а лишь бы погромче, но чувствовалось, поют с душой. Старый Липень под конец и вовсе аж прослезился от избытка чувств. И когда закончили петь, молчание прервали не сразу, каждому казалось кощунственным после столь высокого начинать разговор о чем-то мелком, будничном, мирском…
— Хороша песня, — наконец тихонько выдохнул староста, перекрестился и, повернув голову к Петру, поблагодарил его: — Спаси тя Христос, добрый человек, за то, что таковское измыслил. Не иначе сам всевышний тебе словеса оные нашептал.
— Ажно всю душу наизнанку вывернуло, — поддержал Лошак.
— Не вывернуло, а очистило, — поправил Липень. — Словно опосля молитвы в церкви. Эвон, — он кивнул на всхлипывавшую жену Устинью, — бабу мою до слезы прошибло. Да и у меня, признаться, очи чуток замокрели.
— Таковское перед сечей споешь и силов удвоится, — встрял обычно помалкивавший Горыня. — А давай-ка, Петро, сызнова её споем.
— Верно, — поддержал его Лошак. — Оно и запомнится лучшее.
Словом, концовка трапезы удалась. А песню, не удовлетворившись вторым разом, перед тем как расходиться по избам, спели и в третий.
— Зря ты таким виршам народ обучил, — недовольно буркнул Улан, едва они оказались в своей избе и, не удержавшись, съязвил: — Вот не знал, что в тебе могучий поэтический дар дремлет.
— Ее мой отец под нос целыми днями мурлыкал, когда в очередной раз в командировку на юга собирался, — мрачно пояснил Петр. — Поневоле запомнилось. По сути, у меня в память о нем, не считая фотографий, одна эта песня да орден Мужества и остались. Кстати, самое первое изменение в нее
