– Что творится! что творится! Страсти испанские! Женщину душить! – Он посмотрел на меня с новым уважением. – Ну иногда да… конечно… многие дамы прямо-таки напрашиваются. Поминутно себя сдерживаешь! волю в кулак собираешь! И разве такое может даром пройти, воля-то в кулаке? Так и выпрыгнет! Так пружинкой и распрямится!
– Это не я.
Порфирьев остановился и хлопнул себя по лбу.
– Фу! Перемешал! Ведь дело-то какое, ум за разум заходит. Квартирка – ваша, дама – в некотором, прошу прощения, роде – тоже ваша… Ну что стоим, что стоим? – напустился он на агентов. – Брысь!
Без охоты и предвидя, к чему это приведёт, я рассказал о нападении Сахарка.
– Тогда почему вы его не задержали?
– Не знаю.
– Не знаете, – сказал Порфирьев огорчённо. – Нет, ну я не спорю, можно не знать. Длину, скажем, экватора, или китайский язык, или подробности чужой жизни. Чужая душа, как говорится, потёмки. Я в гимназии, благодаря хорошо поставленному преподаванию географии, про экватор знал, а теперь не знаю, забыл начисто. Может, и не так хорошо географию поставили, вы как думаете?
– Вы меня лучше официально допросите, со всей обстановкой.
– Нет, зачем же. Вы не так поняли.
Наконец доктор отдал распоряжения, пациентку уложили на носилки, и процессия удалилась: работяги, торжественно озабоченные и с сознанием предстоящего дела. (Трупы по-другому выносят.) Илья пошёл было следом, но повернул назад.
Он немного опомнился и теперь бродил туда-сюда, сам не сознавая, что смотрит во все глаза, с жадной болью разглядывая то немногое, что здесь можно было увидеть. И пока он толкался у кровати, мешая врачу, то, может быть, не только на Лизу смотрел, но и на кровать, на которой та лежала, так что, полагаю, у него была возможность мысленно увидеть и женщину, и кровать в совсем другом ракурсе, но я только вчуже мог вообразить, что он при этом почувствовал. Проходя мимо зеркала, он машинально в него заглянул, будто хотел проверить, правильно ли выглядит. Выглядел он как человек, чью любимую жену едва не убили при сомнительных обстоятельствах на пороге квартиры её любовника (настаивавшего на определении «бывший»). Он бродил, я брёл следом, так мы оказались на кухне: любовник (и в этом случае определение «бывший» теряет в своей утешительной силе) и муж. Комический дуэт.
– Илья Николаевич, – сказал я, – я выполняю свои обязательства.
– Зачем она приходила?
– Не знаю. В строгом смысле, она не успела прийти. Я услышал шум на лестнице.
– Могу представить, как вы торопились, – сквозь зубы сказал он.
– Не помешаю?
В кухню бочком протиснулся Порфирьев. Илья глянул на него, развернулся, метнулся к окну, а по дороге, вряд ли думая, что делает, подхватил со стола недописанное письмо. Читая, он поднял брови.
– Это что же такое?
– Крик души, – сказал я. – Пытаюсь убедить Николая Павловича, что вам нельзя верить.
– И как, успешно?
– Моя жизнь в последнее время – вообще сплошные неудачи.
– Это всё померкнет, обещаю. На том берегу, возможно, в уголовном обвинении видят венец молодечества, но для цивилизованных людей это пожизненное клеймо.
– В чём же меня обвинят?
– В нападении.
– Вот она очнётся и скажет, кто на неё напал.
– Учитывая обстоятельства, она скажет то, что мы хотим услышать.
С этим я согласился.
– Если мне будет позволено, – пролепетал Порфирьев, затаившийся в уголку на стуле, который специально туда переставил, и с таким усердием изображавший мелкую мышку, что оставалось только предположить, что вот именно он будет поглавнее всех присутствующих, – но как, ещё раз простите, выходит, что этот предполагаемый и неуловимый преступник появляется везде, где появляетесь вы?
Я мысленно бросил монетку и в очередной раз сказал «не знаю». Это было проще, чем, запинаясь, объяснять возникновение связи не до конца понятной мне самому, но явно извращённой.
И столько «не знаю» в ряд, особенно учитывая фоновые события и атмосферу, выглядели подозрительнее той психопатологии, которую я смог бы предложить, говоря правду.
