Фиговидец очень долго думал, не сводя с меня глаз – смотрел на меня, а думал неизвестно о чём, об исторических преданиях, судя по выражению лица, – и наконец спросил:
– Почему он думает, что меня можно этим шантажировать?
– Это я так думаю, а не он.
– А ты почему так думаешь?
– Потому что я тебя знаю, – сказал я ласково. – Давай, Фигушка, собирайся. Ватник доставай, тетрадку подбери потолще… для путевых впечатлений. Держи аусвайс.
– Отстань!
– Человек, конечно, может сказать «отстань» своей судьбе, только будет ли из этого прок?
Фарисея передёрнуло.
– А что он пообещал тебе?
– Тебе нужна правда? Ты её получишь.
– Звучит как угроза. – Он против воли засмеялся и хоть немного стал похож на себя прежнего.
Фиговидец уходил в свои мрачные игры, его воображение послушно таскалось за ним, по кручам над обрывами – а там, где даже у воображения сбивалось дыхание, на подмогу спешила семижильная классическая литература. Но у Мухи не было такого богатого инструментария, таких возможностей противостоять жизни, и когда он начал об этом задумываться, то лишился и той единственной, что была в его распоряжении, потому что в его случае противостояние было успешным лишь до тех пор, пока оставалось безотчётным. Глядеть в бездну и сознавать, что он глядит в бездну, было сверх его сил. Он уцепился за медитацию, которой – причём оба так думали – обучил его фарисей в Джунглях за Обводным. «Ладно, – отвечал он любым жизненным невзгодам и мыслям о них. – Ладно. Помедитирую-ка я».
Он уходил в сторонку, он усаживался, выбирал предмет. (Чаще всего им оказывалась вещь весомая, грубо плотская, олицетворённая реальность: кирпич, стена, бутылка водки, будто для того, чтобы перенестись в мир духовных явлений, Мухе требовалось оттолкнуться от неотъемлемых опор материального.) Он замирал, серьёзный и подавленный, ребёнок на своей первой школьной линейке. О чём он тогда думал? Не нужно предполагать, что медитация научила его думать, то есть размышлять. Как почти все от природы неглупые и невежественные люди, в чьих душах опыт самой низменной жизни властно захватил не только своё законное место, но и то, на которое мог бы претендовать опыт культуры – а теперь ему просто негде было бы разместиться, совсем негде! – Муха боялся и не понимал всего отвлечённого. Без таланта, но с трогательным терпением он карабкался по стенам своей души, принимая их за стены мира.
Когда Фиговидец и Муха увидели друг друга, оба замешкались, но потом всё-таки обнялись.
– Фигушка, ты бинокль взял?
– Допустим. – Прежде у него не было этой дурной привычки: буркнуть «допустим» вместо простых «да» или «нет». Инвалидность сделала его сварливым и мелочным; слишком много свободного времени, которое даже он, как он вскоре понял, не сможет сплошь заполнить чтением и выпивкой. – Ты на что глядеть собираешься?
– Что встретится, – сказал Муха, – на то и погляжу. Главное, чтобы заранее.
Мы сидели на рюкзаках в вестибюле Исполкома и ждали, пока нас устроят на ночь.
– Вот же ерунду затеял, – неожиданно сказал Муха. Здравый смысл в нём осуждал Канцлера, а безрассудный восторг перед приключением теплился особым негасимым огонёчком поодаль, где не дуло. – Мы хоть понятно за чем ходили, и притом в хорошее время года. И не настолько, как выяснилось, далеко. Не в самую гущу, да? А он думает, раз у него армия, то можно и в гущу. Ну не зимой же!
– Ерунду не ерунду, – сказал Фиговидец, – а что затеял, то и сделает. Спроси Разноглазого, остановится такой человек перед чем-нибудь? А что зима, так это даже лучше. Вызов стихиям. И всем тем, которые рассчитывают за спиною стихий прогуляться.
– Но что он может один? – спросил тогда Муха.
– Один он может чертовски много. Для созидания именно один и требуется. Это разрушают всей толпой.
– Ты шутишь!
– Он не шутит, он смеётся.
Это сказал Молодой. Он откуда-то подкрался, стоял и слушал, ухмыляясь.
Фиговидец удивился, но промолчал. Такая у него отныне формула общения.
– Но ты не боись, над ним тоже похохочут.
Да, не больно-то промолчишь.
– Как волки озорничали, себя величали, – в сторону, но отчётливо пропел фарисей.
Молодой убрал руки за спину.
– Платонов здесь банкует, – сказал он. – А в чистом поле хозяин кто?
