Он писал обычное вечернее письмо сестре, время от времени прерываясь, чтобы растереть правую руку, сведенную судорогой. Наверху миссис Баг укладывала детей спать. Я слышала плач Фелисити и голос Германа, пытавшегося ей петь.
С другого конца холла доносились шорохи и перешептывания, скрипел стол, что-то передвигали. И внутренний слух, повторяя мой собственный пульс, регистрировал мягкое и быстрое сердцебиение ребенка.
Все моментально могло кончиться плохо.
– Что ты делаешь, саксоночка?
Я изумленно подняла глаза.
– Ничего я не делаю.
– Ты будто смотришь сквозь стены, и не похоже, чтобы тебе нравилось то, что ты видишь.
– О! – Я опустила взгляд и поняла, что непрерывно комкала в руках ткань юбки. На бежевом домотканом полотне был большой смятый участок. – Видимо, я вспоминаю свои неудачи.
Он бросил на меня быстрый взгляд, затем встал и, подойдя сзади, положил ладони на основание моей шеи. Джейми стал разминать плечи сильными уверенными движениями.
– Что за неудачи? – спросил он.
Я закрыла глаза и чуть опустила голову, стараясь не кричать от боли в скрученных узлом мышцах и от облегчения, которое дарили прикосновения.
– О! – сказала я и вздохнула. – Пациенты, которых я не смогла спасти. Ошибки. Несчастные случаи. Мертворождения.
Последние слова повисли в воздухе, и на миг Джейми остановился, но тут же продолжил еще интенсивнее.
– Но ведь бывают случаи, когда помочь не в твоих силах? И ни в чьих других. Сделать некоторые вещи правильно просто не в нашей власти, верно?
– Ты в такое не веришь, когда дело касается тебя. Так почему я должна?
Он прервал массаж, и я посмотрела на него через плечо. Джейми открыл было рот, чтобы возразить мне, но понял, что не может. Только покачал головой, вздохнул и продолжил.
– Ох, ладно. Думаю, это правда, – сказал он с горькой иронией в голосе.
– Наверное, это греки называли hubris – высокомерием, да?
Он коротко и смешливо фыркнул.
– Да. И ты знаешь, к чему это приводит.
– К одинокой скале под палящим солнцем со стервятником, клюющим твою печень, – сказала я и засмеялась.
Джейми тоже.
– Да, что ж, одинокая скала под палящим солнцем – это то самое место, где неплохо бы иметь компанию. И я сейчас не о стервятнике.
Его руки в последний раз сжали мои плечи, но он их не убрал. Я закрыла глаза и откинула голову чуть назад, прижимаясь к нему. Его близость дарила мне умиротворение. В воцарившейся тишине до нас долетали звуки из хирургической: приглушенный стон Марсали от очередной схватки, тихий вопрос Фергуса на французском. Я знала, что подслушивать такие вещи нельзя, но ни мне, ни Джейми ничего не приходило на ум, чтобы заглушить беседой их слова. Бормотание Марсали, пауза, затем Фергус ответил что-то, немного замявшись.
– Да, как мы делали перед рождением Фелисити, – послышался далекий, но легко различимый голос Марсали.
– Oui, но…
– Тогда подопри чем-нибудь дверь, – сказала она нетерпеливо.
Мы услышали шаги, и дверь хирургической распахнулась. В проходе стоял Фергус, темные волосы растрепаны, рубашка наполовину расстегнута, красивое лицо залито краской под отросшей щетиной. Он увидел нас, и его лицо приняло странное выражение. В нем были гордость, смущение и что-то невыразимо… французское. Он одарил Джейми кривой ухмылкой, пожал плечами с величайшей галльской беззаботностью, а затем плотно закрыл дверь. Мы услышали скрип перетаскиваемого столика и следом короткий удар, когда им загородили дверь.
Мы с Джейми обменялись озадаченными взглядами.
Из-за закрытой двери донеслось хихиканье, сопровождаемое громким скрипом и шуршанием.
– Он же не собирается… – начал было Джейми и резко замолчал, недоверчиво глядя на меня. – Или да?
Судя по слабым ритмичным скрипам, которые неслись из хирургической, да – собрался.
Я ощутила легкий шок, а следом к лицу стыдливо прилила кровь, но одновременно с этим мне неудержимо хотелось рассмеяться.
– Ну… эээ… Я слышала, что… гм… иногда это приближает роды. Если женщины перенашивали, опытные парижские акушерки иногда предлагали им напоить своих мужей и… эмм…
Джейми кинул на дверь хирургической взгляд, полный одновременно недоверия и невольного уважения.
