— Мда, — протянул Костенко, — а я вас в одногодках держал.
— Север, товарищ полковник, свое берет… Так что и мне до пенсии недолго, однако я помалкиваю, а вы костите, значит, я больше вас прав: в ком есть локатор — в том он и есть, а в ком нет — тому, значит, не дано. И точка. Отсыпайтесь как следует, отдыхайте, и — счастливой посадки.
…Отоспаться, однако, не пришлось. Костенко долго трясли за плечи, пока он, наконец, открыл глаза. Многолетняя привычка — с тех еще пор, когда ездил на операции по задержанию вооруженных преступников, — приучила к тому, что в критических ситуациях необходима максимальная сдержанность движений, полный покой. Трясли его за плечи два человека — бортрадист и стюардесса, трясли с озлоблением, видимо, долго не просыпался, димедрол подействовал.
— Я ж привязанный, — сладко потянулся Костенко. — Или, может, горим?
— Советские самолеты не горят, — отрезала стюардесса и отошла, раскачиваясь на игольчатых каблучках.
— Во, воспитательная работа, а?! — поразился Костенко. — Что случилось?
— Вы Костенко? — спросил радист.
— Он.
— Мы всех пассажиров опросили, по радио объявляли, так только и определили, что это вы — сон богатырский! Вам радиограмма из Москвы.
— А мы сейчас где?
— Скоро будем в Иркутске.
— Где радиограмма?
— Вот. Почерк мой разберете?
— Постараюсь.
Костенко достал очки — сначала, когда была плюс единичка, ему доставляло известное удовольствие надевать очки, сейчас, однако, когда дальнозоркость перевалила за два с половиной, эта постоянная потребность шарить по карманам, бояться, что забыл футляр, стала раздражать.
Почерк у радиста был отменный, похожий на почерк Максима Горького — буковка от буковки, абсолютная ясность характера: «Костенко по месту нахождения, срочно: в районе озера Рица за сгоревшей зеленой дачей, возле рощи грецких орехов обнаружен расчлененный труп женщины без головы. Вылетать мне или вы лично осмотрите место происшествия? Тадава».
Костенко достал из кармана пачку с аскорбиновкой, высыпал на ладонь шесть таблеток, поднялся:
— Водички ваша красотка даст?
Радист ответил с готовностью:
— Есть «Боржомчик».
— Ну раз «Боржомчик», тогда отстучите телеграмму: «Тадаве. УГРО МВД СССР. Из Иркутска первым рейсом вылетаю Адлер. Костенко».
РАБОТА-V
(Кавказское побережье Всесоюзной черноморской здравницы)
1
…Однако ближайший рейс был на Сухуми. Костенко рассчитал, что до Рицы оттуда не многим дальше, чем от Адлера, позвонил из депутатского зала в Тбилиси начальнику угрозыска Серго Сухишвили, тот начал было излагать обстоятельства дела, потом прокричал, что он старый дурак и что лучше Славику лететь в Тбилисо, но потом снова обругал себя, дело страшное, кошмарное дело, вся республика взбудоражена, нет, конечно, Слава прав, не вся республика, но угрозыск — да, а если угрозыск, то это уже полреспублики, ну, ладно, четверть; хорошо, тысячная часть, все равно людей хлебом не корми, дай только информацию о преступлении; хлеба и зрелищ, правы древние.
…В Сухуми было жарко, Костенко снял пиджак, подумав, что от такой резкой перемены температуры наверняка станет болеть в затылк. Надо было б в Магадане купить про запас горчичников и папаверина, горчичники на икры и затылок — прекрасное средство, да здравствует старая, добрая медицина, горчица, мед, полоскание реванолем и как венец всего русская баня — или здоров, или на погост.
…Серго остался верен себе: к трапу, в отличие от скромного Жукова, он пригнал четыре черные «Волги», новенький УАЗ и два «жигуленка» с «мигалками» на крыше и синими полосками ГАИ на дверцах.
— Серго, Серго, — сказал Костенко, обнимая друга, — ну какого же черта ты устраиваешь весь этот цирк на конной тяге?!
— Для экспертов, Славик, для экспертов! — рассмеялся тот. — Не надо замахиваться на обычаи — это некультурно! И потом, не хочу стареть! Когда мужчина кончает выступать — перед женщиной ли, перед другом, наконец, перед самим собой, — считай, что он кончен. А мы не кончены, черт возьми, не кончены! Зная тебя, я стол заказал не здесь, а в горах, сядем после осмотра, ты б иначе ведь не понял меня, а?
— Я тебя всегда понимаю, Серго…
Костенко снова поймал себя на том, что он думает сейчас о Садчикове и видит перед собою его лицо — в добрых морщинках, седой бобрик, вечно сдвинутый галстук, обязательно однотонный, синий или зеленый, другие цвета «дед» не признавал. Перхоть на стареньком сером пиджаке — как он голову ни мыл разными шампунями, все равно сыпало, началось с ленинградской блокады, после голода: солдатскую пайку делил пополам — их батарея подкармливала детей в том доме на окраине, где они стояли. Одних потом скрутила язва, другие мучились сердечными недугами, а Садчиков сделался пегим, и мучила его перхоть, чего он стыдился до того, что краснел, как девушка, особенно если ходил с женой в театр и по такому случаю надевал черный костюм.
…«Волгу» Серго вел сам. Шоферскую ставку принципиально сократил, хотя по штатному расписанию ему полагался «двусменный» — не мог лишить себя радости держать в руках руль. Машину он вел мастерски, шины скрипели на поворотах, но Костенко видел, что Серго не лихачит, лишь чуть играет — и с собою, пятидесятилетним полковником, и с ним, своим московским шефом, и с прохожими курортницами, и с небом, и с солнцем, — ну, и слава богу, значит, хороший человек, тихони всегда носят камень за пазухой.
— На тебя «телег» не было, что часто резину меняешь? — поинтересовался Костенко.
— Дважды разбирали, — ответил Сухишвили. — Я молчал, пока мог. Я молчал более двадцати минут, пока ягуаны высказывались, а потом я положил им на стол счета. «Езжу на своей резине, счета оплачены лично», — и вышел. О, какая там воцарилась тишина, Славик! Я был самым счастливым человеком в тот вечер, клянусь жизнью!
— Во время воцарившегося молчания, которое так тебя обрадовало, они обдумывали, как бы схарчить Сухишвили с другой стороны. Найти какую-нибудь тайную подругу. Или доказать, что твой дядя Вано пристроил слишком большую веранду. Или что ты часто меняешь костюмы. Это было затишье перед новой битвой, Серго. Не будь наивным. Желание подсматривать в замочную скважину пришло к нам от древних, так просто от этого не отделаешься.
— «Так просто»? Значит, мы обречены на эту дикую нервотрепку?!
— Пока — да. Победит постепенность. Если мы сможем не дать разгуляться, если выработаем в себе некоего рода парламентскую сдержанность, этот скважинный истеризм постепенно отомрет. И еще он должен отмереть потому, что люди стали жить лучше. Чем больше будет машин у народа, чем красивее дома, веранды, дачи, мебель, чем лучше холодильник и телевизор, тем меньше поле для склоки и доноса. Декретом склоку не изживешь, Серго. Увы.
— Я не согласен. Смотри в лицо фактам.
— Там, наверху, не очень натоптали?
Сухишвили не понял, посмотрел на Костенко удивленно.
Тот снова усмехнулся:
— Дедуктивный метод. Ты про лицо фактов, а я про отчлененную голову…
— Я приказал выставить оцепление, но ведь ты наших горцев знаешь — каждый сам себе Шерлок Холмс, должен все увидеть своими глазами и сразу же назвать имя преступника…
— Это очень страшное дело, Серго, я бы хотел ошибиться, но дело, которое мы сейчас крутим, очень страшное, не было таких на моей памяти.
— А Слесарев, который перестрелял четвертых в Сокольниках?
Костенко покачал головой:
— Там — истерика алкаша-садиста, дорвавшегося до пистолета, а здесь все по нашей части, противостояние профессионалов.
— Тадава меня держал в курсе дела…
— Хороший он парень?
Сухишвили ответил убежденно:
— Штучный.
— То есть?
— В тебе есть только один изъян, Славик, — ты не охотник. А каждый охотник знает, что лучшее ружье — это штучное, а из всех штучных — самое блистательное сделано петербургским мастером Иваном Алешкиным, который всю жизнь страдал от того, что мир возносил ружья бельгийца Пёрде, а его, алешкинские, не знал вовсе. И на стволе одного из своих ружей, штучных, конечно же, он выгравировал озорные слова: что, мол, имел в виду этого самого Пёрде Иван Алешкин.
— Смешно, — сказал Костенко. — И очень достойно… Тадава тебе про пальчики, которые мы нашли в квартире Петровой, ничего не передал? Жуков на связь к нему не выходил?
— Передал. Грузин грузину обязан все в первую очередь докладывать, — рассмеялся Сухишвили.
— Грузин в первую очередь должен все докладывать своему шефу, — буркнул Костенко. — Развели, понимаешь, национализм…
