И вдруг Кротов ощутил на себе взгляд. Он умел чувствовать взгляд; он понял, что смотрят на него из окна. Спичку он не сразу бросил, продолжал червя жечь, потом рухнул на колени,
«Ну решай, что будешь говорить, — приказал он себе, — и не вздумай голову поднять, не покажи вида, что почувствовал, как они тебя рассматривали, когда ты божью тварь жег».
Он медленно поднялся с колен, втер червя в землю ногою, вытер глаза, будто слезы убирал, постоял,
За столом молчали.
Кротов сел на свое место, поднял стакан:
— Моего батю, как и Гришиного, тоже черви поели, — тихо сказал он, — тоже белы косточки остались… Мы вместе воевали… В одной части… В окружении были… Я в разведку ушел, семь дней блуждал по лесу, а вернулся обратно, лежит мой батя, синий уж, и черви в него вползают, белые да розовые, и все жирные, кольцатые…
Женщина всхлипнула. Горчаков сказал:
— Ну будет, будет…
— Ах ты, сиротинушка, — тихо сказала женщина и погладила Кротова по плечу, — сколько ж сирот ноне на Руси нашей многострадальной?! Андрюшка и Ванечка тоже сироты, — кивнула она на родичей, — моя сестра преставилась, пока они воевали, голода не перенесла. Мой мужик сгинул, да, почитай, в кажном дворе мужик погиб. У Татьянихи вон даже дед на фронт ушел, добровольным, так и его убило, хоть и не в окопе воевал, а развозил харч…
— Ничего, отстроимся, снова жизнь пойдет, — сказал Горчаков.
— Ты — мужик, тебе — что? — вздохнула женщина. — А бабам как? Мне-то сорок пять, поздно уж, а что тридцатилетним делать?
— Да не плачь ты, душу не изводи, — рассердился Горчаков. — Не на поминки пришли, поплакала — и будет, Гринька-то живой, об сыне теперь думай…
— Гринечка, — тихо повторила женщина, — сыночек мой ненаглядный, обниму, лепешек напеку, он с гречки лепешки любил, а я крупы еще с мирного времени приберегла, прокаливаю в печке, почитай, каждый месяц.
Ванюша рассмеялся:
— Уголья останутся…
— А вы когда обратно, на фронт? — спросил Кротов разом отца и сына.
— Меня демобилизовали, — ответил Горчаков. — Три раны, да чахотка еще открылась… Ванюшка через неделю возвращается. А ты?
Кротов понял, что план его не удался, останется свидетель, трех сразу не кончишь! Старуху-то придушить можно было, по-тихому, а потом печь разжечь и заслонку закрыть — угорела, мол, и весь разговор…
— Я завтра, Андрей Иванович, — ответил он.
Он достал из вещмешка две банки тушенки и пачку с яичным порошком:
— Мамаша, это Гриня велел передать.
Женщина снова заплакала, дорогие подарки унесла за печку, постелила кровать:
— Тут ты, Гришенька, с Андрей Иванычем отдохнешь, а Ванюшке я на полу перинку брошу, у печки, тепло будет…
Перед сном поговорили о соседях — у кого какие заботы. Горчаков вспомнил лесника, того на фронт не взяли, хромой, надо б у него леса попросить — строиться, может, уважит.
— Батя, — откликнулся Ванюшка, стягивая гимнастерку, — чего ж на мамашином пепелище строиться? Вечно в сердце боль будет. Лучше на озеро, мамаша оттуда была родом, а так будто на могиле будешь жить.
— Это как понять «будешь»? — спросил Горчаков. — А ты не будешь, что ль?
— Я не буду, батя, я в институт пойду, на инженера учиться, сейчас кто технику знает — берут с руками.
Горчаков начал ругаться с сыном: «Нельзя землю кидать, грех это». Кротов отнес посуду за занавеску, к печке, рассчитав, что старуха пойдет следом; она и пошла: «Да что ты, сынок, я помою сама!» Он присел на табуретку, заговорил о своей родне — сочинял слезливо, — потом перевел разговор на родню старухи.
…Когда все уснули и женщина на печке начала жалостливо, тихонько похрапывать, Кротов поднялся с кровати. Горчаков что-то пробормотал, повернулся на правый бок, потянул на себя одеяло, зачмокал… Кротов подошел к рамочке, висевшей на стене, — там были фотографии, много маленьких фотографий. Он эту рамочку сразу приметил. Гриня Милинко был в морской форме, фото маленькое, тусклое, второе фото — получше, снят в группе, третье — ребенок еще. Военные фотографии он вынул из рамки, долго их рассматривал — кто знает, может, Ванятка этот самый по нужде захотел, или старуха голову подымет, нет, посапывает, спит. А может — притворяется? Ты что, сказал себе Кротов, ты куста не шарахайся, старуха твою школу не кончала. А червь? Они это не забыли. Или забыли? Я ж слезу про батю подпустил. Ничего, батя простит, главное — мне выцарапаться. Ну спросят, зачем фото взял, коли заметили, тогда что? А ничего. Скажу, аппарат у меня трофейный, переснять хотел, большие напечатаю, а то чего ж огрызки висят…
Кротов положил фотографии в орденскую книжку Милинко, держал ее не в гимнастерке, а в карманчике на нижней рубахе, потом передумал, сунул между документами, лег рядом с Горчаковым, уснуть не мог, ждал рассвета.
Поднялся сразу, как только услыхал, что женщина проснулась.
— Мамаша, — прошептал он, — дай солдатикам поспать, а я пойду.
— Да что ты, сынок, — откликнулась она, — как же так?! Я чайку нагрею, так нельзя идти, дорога-то долгая…
— Свою мамашу тороплюсь повидать, к вам-то первым пришел…
— Ну так хоть холодного чайку выпей да хлебушка съешь…
— Я хлебушка на дорогу возьму, мамаш, а водички выпью с ручья, тут у вас ручьи чистые.
Женщина проводила его на крыльцо, перекрестила, утерла глаза. Уже возле леса Кротов оглянулся — она по-прежнему стояла на пороге, помахала ему рукой, снова вроде бы заплакала…
«Кто технику знает — с руками рвут, — повторил про себя Кротов слова Ванюшки. — А меня так научили машину водить и мотор чувствовать — как здесь хрен научат. Теперь схорониться надо, уходить в глубинку, войне — конец, неделя, две и — точка, профукал Адольф свою страну, и меня профукал с моими мечтами, чтоб ему ни дна ни покрышки, психу усатому, и нашему очкарику, Власову-освободителю — туда же!»
7
Авессалом Евдокимович Нарциссов, дядя Николая Кротова по материнской линии, войну провел на передовой, в стрелковой роте. Трижды был ранен, в партию вступил осенью сорок первого. Ночью, во время тяжких боев, когда немец жал под Ельней и в бой вступали полки московского ополчения, Нарциссов видел, как по разбитой бомбами дороге, на двух «эмках», подъехали к высоте военные. Один небольшого роста, широкоплечий с генеральскими звездами в петлицах гимнастерки. Он долго смотрел в бинокль на пожарище, потом закрыл глаза, прислушался к перестрелке, смахнул слезы, устало опустился на землю, сказал, словно себе самому:
— Спасли старики столицу.
(Потом только Нарциссов узнал этого человека по фотографиям — маршал Жуков.)
Нарциссов видел, как погибали ополченцы из коммунистической дивизии: они и погибали-то деловито, просто-напросто выполняли свой долг, жили по закону чести, по этому же закону и гибли.
Тогда-то Нарциссов и вступил в партию. Приняли его в окопе, там же, перед атакой, выдали красную книжку. Вернулся он осенью сорок пятого, с Дальнего уже Востока, кавалер ордена Славы и трех боевых медалей, с четырьмя нашивками за ранения, две желтые и две красные.
— Думаете, молодежь знает, что означают эти нашивки? — усмехнулся Нарциссов, протягивая Костенко свою фронтовую фотографию. — Бьюсь об заклад — нет! Рассказывать молодым о войне надобно интересно, с подробностями, а я как погляжу, им сухие статейки читают, а они в это время «морской бой» разыгрывают: «попал», «утопил», «промазал».
— Авессалом Евдокимович, правы ли вы? — возразил Костенко. — Во все века старшее поколение поругивало тех, кто шел следом.
— Позволю себе не согласиться с вами. А Тургенев? «Отцы и дети»?
— По-вашему, он — на стороне Базарова? Это мнение критика навязала, на самом деле Тургенев весь на стороне дяди. Он понимал, — гений угадывает тенденцию четче любого ученого, кожей угадывает, чувством, — он понимал, что родилось новое качество русского человека в условиях отмены рабства. Он готовил к этому читателя, но неужели Базаров вызывает в вас симпатию?
— Не браните при мне Тургенева и не подвергайте сомнению его искренность в чем бы то ни было — он мой кумир.
— Умолкаю.
Старик помешал ложкой черный, с красным отливом чай:
— Только не вздумайте класть сахар, я, как старый чаевод, не понимаю людей, которые глумятся над дивным напитком здоровья.
— Я никогда не пью чай с сахаром. Меня монголы к этому приучили. С салом — пожалуйста, с солью и с молоком — тоже прекрасно, а с сахаром, вы правы, не чай, лучше уж пить лимонад, подогретый до шестидесяти градусов.
— Приятно говорить со знающим человеком, — удовлетворенно откликнулся Нарциссов. — Итак, вас интересует, кто из однополчан побывал у меня этой зимою? Был, был один молодой человек, но я его совершенно не помню, а у стариков память либо необратимо склерозирует, либо, наоборот, прозрачна. Я, смею похвастать, отношусь ко второму типу старцев.
Костенко понимал, что фотографию Кротова показывать старику пока что нельзя — у него ведь в бумажнике фото Кротова семилетней давности, без усов и очков, всякое может случиться, а вдруг признает племяша. Хотя в честности Нарциссова сомневаться не приходилось, разговор принял бы совсем иной, не «журналистский» оборот, да и неизвестно еще, как старик отнесется к правде — лгать ему нельзя, а сердце его щадить должно.
