«снежном плену» – будь я писателем, обязательно избавился бы от такого пошлого выражения. Но я не писатель, и мне – возможно, последнему человеку на планете – не нужно быть оригинальным.
Два месяца провели мы в «снежном плену», придумывая себе занятия, лишь бы только не взвыть от тоски. Было голодно и холодно, но теснота и однообразие докучали больше. Мы срывались по пустякам, ругались яростно и потом долго пестовали свои обиды, ухитряясь все же держать себя в руках.
Мы знали, с чем столкнулись. Димка называл это «психологической несовместимостью в условиях замкнутого пространства», Минтай рассказывал о казарменной жизни, я говорил о «феномене общаги». Еще в ученические времена я заметил, как портились отношения студентов, проживающих в одной комнате. Приятели в начале семестра, к сессии они уже не могли выносить общество друг друга. Обозленные, они разъезжались на каникулы, но через пару недель забывали обиды, начинали скучать и ждать новой встречи.
У нас каникулы не предвиделись, и отдохнуть друг от друга мы не могли. Но все же приход весны мы встретили как избавление. Снег только просел, а мы уже разбегались по округе и искали укромные уголки для уединения. И все чаще вечерами поднималась тема о необходимости скорого выезда.
Всех волновал вопрос, как изменился большой мир за время нашей зимовки. Последний раз мы выбирались в город в октябре – нам была нужна теплая одежда, и мы надеялись пополнить запас провизии. А в конце ноября – уже по снегу – мы сходили в соседнюю деревню Николкино, забрали из опустевших домов кое-какие вещи, загнали машины в крытые дворы на зимовку, подновили просевшие могилки Марьи Степановны, ее мужа и соседей, цветочки из бересты положили. Думали, что вернемся еще раз, но за пару недель до Нового года серьезно и надолго завьюжило, так что путешествовать в том направлении мы больше не решились. Прогулки наши стали короче – в ближайший лес за сухостоем, на речку за рыбой, на родник за водой. В ельнике Димка ладил проволочные петли на заячьих тропах. И меня научил этому делу – показал натоптанную зверьками дорожку, объяснил, как проволоку скручивать, как человеческий запах размятой хвоей перебивать. Посокрушался, что забыл многое, прочитанное на выживательных форумах. Я, в свою очередь, научил Димку рыболовным хитростям: как зимние жерлицы мастерить, как из подо льда полупрозрачную верховку доставать, где в заснеженном поле червяка-репейника для наживки найти. Рыбалка была делом не слишком добычливым, как, впрочем, и охота на зайцев. Но все же в начале зимы, когда снег был неглубок, а лед не слишком толст, дичь и рыба изредка разнообразили наш скудный рацион.
Уже в середине января из дома мы выходили только по крайней нужде – обычно за водой и дровами. Еда кончалась, и мы каждую неделю пересчитывали запасы. Круп при экстремально экономном потреблении должно было хватить до начала лета, картошки, не считая семенного фонда, оставалось два мешка, все консервы помещались в маленькой тумбочке, сахар уже был подъеден, но еще имелась трехлитровая банка малинового варенья – один из подарков Марьи Степановны. А на чердаке прятался тряпичный куль с ломтиками кислых яблок, высушенных в печи, – витаминный запас на крайний случай.
Зато у нас были куры – целая дюжина. Помню, как мы ждали, когда они начнут нестись. А они лишь чахли, сохли и дохли – до весны дожили только три.
И петух Петрович.
А вот козы оказались на удивление выносливы и неприхотливы. Практически весь февраль они жили на остатках сена, соломенной трухе и ивовых прутьях. Да и в другие зимние месяцы их рацион был не очень богат. Две козы Машки и безымянный козел, которого я только через четыре года обозвал Полканом, практически нас не объедали. Димка считал, что одну из коз надо зарезать, пока стоят морозы. Но я был категорически против, и не потому, что Марья Степановна взяла с меня клятву заботиться о ее Машках, а потому, что отлично понимал великую ценность домашних животных, доставшихся нам.
Я собирался строить здесь свое хозяйство.
А остальные больше думали о набегах на город.
Или даже о возвращении.
Нет, летом и осенью таких мыслей еще ни у кого не возникало – каждая наша вылазка была похожа на разведку боем, даже если поначалу мы старались действовать тихо. Поумневшие зомби и прочие обращенные твари были повсюду: крупные населенные пункты кишели ими, как труп опарышами. В самую гущу мы не лезли – мародерничали на окраинах, перемещались с места на место, от одного придорожного магазинчика к другому, нигде не задерживаясь больше чем на десять минут. Патроны берегли – стреляли редко и наверняка – каждый выстрел спасал чью-то жизнь. И всем тогда было ясно, что лучшего убежища, чем наша дремучая изба, не найти. Может, конечно, Димка и присматривался к глухим бетонным заборам, мимо которых нам случалось проезжать, – не знаю. Но даже если он и строил какие-то планы по переселению, то все свои соображения держал при себе.
А вот после тихой зимы городская тема в наших разговорах зазвучала по-новому. Уже и предположения строились, что зомби могли не пережить морозов. И Димка опять вспомнил о стратегических складах и оружии. И Минтай, в очередной раз перепрятав свой денежный чемодан, убежденно заговорил о помощи из-за границы, о мировом правительстве и наших военных частях, стоящих на боевом дежурстве, – Минтай не верил, что человечество могло вот так просто взять и перестать существовать.
В общем, с наступлением весны мысль о необходимости очередной вылазки овладела умами всех, кроме меня. Я бы даже сказал, что товарищи мои стали одержимы. И мне было непросто уговорить их подождать – еще месяц, еще пару недель, еще хотя бы несколько дней. Если бы не я, они, скорее
