как двигаются сухие, гладкие, будто полированные наборные ножны, паучьи лапы. Все в этом создании было опасно, все отвращало и заставляло ощущать его чужеродность.
Лапы… сильные, быстрые, неутомимые. Одна из них несла игральные кости на сгибе крючковатого когтя.
– Поиграем иначе?
Кости со стуком упали на камень пола. Даэмар дернул острым ухом и заинтересованно придвинулся ближе. Его совершенно не смущало, что паук вмиг смог бы распороть его горло когтем.
– И как же играют пауки?
Белесые глаза мигнули.
– Пауки не играют. Они едят и убивают, чтобы есть. Но я видел картину, когда спал.
– Сон?
– Да, да. Сон. Видеть, чего нет. Сон. Картина, когда не двигаешься и не ешь.
Даэмар откинул с лица белоснежные пряди густых волос. Пришлое чудовище звало играть, видело сон.
– Расскажи мне твой сон, Эстайн. Мне правда интересно.
– Интерес, любопытство, – проскрипел паук. – Знания. Разум. У вас все это есть.
– Есть, – мягко сказал Даэмар. – У меня – есть. Что ты видел во сне, Эстайн?
Паук перебрал ногами.
– Я видел красивое место. Высокие камни.
– Горы?
– Горы. Скалы. В горах дома и дворцы. Красивые арки, статуи и мосты. Все вверх словно растет, и будто бы камни живые.
– Тебе снилось прошлое эльфов, паук.
Не эльфы. Не люди, – тревожно заскрипел пленник, катая когтем кости. – Я видел людей, видел эльфов. Нет. Нет. Другие. Похожи, но другие. Там играли дети. В тени статуи. Большая статуя, женщина грозила небу мечом. А дети играли. Делали камешки. Вот так! – Он быстро цапнул одну костяшку, движение оказалось почти неуловимым, Даэмар ахнул.
– Клади! Попробуем! – Он сцепил руки в замок, разминая пальцы. – Но учти, я лучник три тысячи лет!
– Я запомнил, – проскрежетал Эстайн. – Ты лучник и учитель лучников. Вот, я положил. Кто быстрее?
Ладонь эльфа выстрелила вперед… и схватила пустоту.
– Мальчик был лучше всех, – задумчиво сказал паук, катая костяшку. – Маленький мальчик был быстрее. И дети…
– Побили его? – Эльф запросто коснулся когтя, забрал кость и повертел ее в пальцах. – Радовались вместе с ним? Учились у него? Дети, они…
– Дети ушли. А мальчик стоял и смотрел на женщину, которая грозила небу мечом. Стоял и смотрел. Над ними было солнце. Белое. Дети не были довольны, что тот мальчик оказался быстрее девочек. – Паук замер, одиночество неведомого мальчика весьма занимало его.
– А потом? – тихо спросил эльф.
– Потом я проснулся, – сказал паук. – Иначе я сказал бы ему…
Даэмар подождал, потом протянул руку сквозь решетку и положил на горячую лапу.
– Я сказал бы ему… – Эстайн мялся. – Сказал бы, что он больше не будет один. Если нет имени, имя можно найти. Камни не стоят радости и печали. И победы… не стоят. А вот когда ты не один… я был бы ему другом, лучник.
Помолчали.
– Как это – больно? – вдруг спросил паук. Его внимательные белые глаза засветились перламутровым белым огнем.
Даэмар поежился и накинул капюшон плотной зеленой накидки, словно озяб. Он протянул руку, снова коснулся жестких, блестящих щетинок паука, осторожно провел по ним.
– Не могу объяснить, – наконец медленно выговорил он. – Не могу, па… чужак. Эстайн. Больно – это… чувство. Чувство тела. Телу бывает больно. И ему бывает хорошо. – Острое, умное лицо Даэмара чуть занялось маревом румянца. Он поглаживал боевой хитин, избегая кончиками пальцев острых ворсинок с ядом – и подбирал слова.
Слова не шли.
– Поэтому я буду воевать против своих, – скрипнул паук. – Не могу объяснить им. И не могу встать и уйти. А они будут жить, как могут… от рождения. От сотворения. Убивать и есть. Есть и убивать… ваш мир. И им не будет больно. Никогда.
– Никогда… – покачал головой эльф. – Но тебе…
Эстайн тронул кончиком когтя тяжелую бляху, впаявшуюся в хитин.
– Кажется, мне больно здесь. От снов. От мыслей. От того, что нельзя… съесть чужой мир, который жил до тебя. Это неправильно – портить чужой мир. Есть. Пожирать. Как обмануть в игре. А мои братья хотят этого. И мне больно.
