ногам, опрокинул навзничь. Она упала, стукнувшись затылком о крыльцо, и звезд на небе вдруг стало в несколько раз больше, а луна раздвоилась. И теперь сама ночь смотрела на нее по-волчьи желтыми внимательными глазами. Смотрела, а потом отвернулась, закрыла глаза. Софья тоже закрыла…
…Ночь, пусть и отвернулась, но осталась ласковой. Она гладила Софью по лицу и по волосам, уговаривала открыть глаза. Ночь разговаривала с ней голосом Рудазова, и в голосе этом были одновременно страх и злость.
Злится? Это она должна злиться на него за то, что он такой дурак, что так бездумно рискует своей шкурой. В который уже раз… Она так и сказала – дурак. А потом все-таки открыла глаза.
Ни неба, ни двух лун, ни звезд не было. Вместо них перед ней находилось испуганное белое лицо Рудазова и его руки. Одна придерживала Софье голову, вторая гладила по щеке.
– Что вы сказали, Софья Петровна? – спросил он очень вежливо.
– Я сказала, что вы дурак, – повторила она и всхлипнула. – Вы могли умереть.
– Вы тоже.
– Я, как видите, живучая.
– Я тоже. – Он говорил и продолжал гладить ее по лицу, стирая со щек что-то горячее, влажное.
– Видеть вас не хочу.
Видела она отчего-то и так плохо. Наверное, из-за слез. Тех самых, что стирал Рудазов. Не руками стирал, а губами. Или это ей мерещилось? Такая вот она оказалась кисейная барышня. К тому же еще и дура…
– Софья… – И голос его звучал как-то странно, никогда раньше он не говорил таким сиплым, таким незнакомым голосом. – Софья, вы простудитесь.
Да уж, по сравнению с тем, что с ними только что приключилось, простуда – это очень страшно.
– Рудазов, вы целы? – спросила она и обеими руками обхватила его за шею. Просто на всякий случай, чтобы не вздумал сбежать, пока она его не осмотрит и не убедится, что с ним все в порядке. – Целы?
– Да что же это такое? – Он вздохнул, как ей показалось, раздраженно. – Без чувств вы, Софья Петровна, нравились мне куда больше. Лишних вопросов не задавали.
– Мне снова упасть в обморок?
От обморока она была недалека, повредилось что-то у нее в мозгу, коль валяется себе на земле и позволяет почти незнакомому мужчине всякие вольности. А она позволяет, и если он не испугается, не остановится, позволит и большее. Потом, конечно, станет жалеть и каяться, но сейчас… гори оно все огнем! С той жизнью, которой она живет, «потом» может и не наступить, а Рудазов, почти незнакомый, но уже такой понятный мужчина, вот он, совсем рядом. Только бы не испугался, не отступил…
Он не испугался и не отступил, не стал задавать вопросов, на которые приличной барышне надобно ответить «нет» и пощечин надавать. Вместо этого подхватил Софью на руки, легко подхватил, словно и не валялся неделю при смерти, ногой распахнул, почти снес с петель многострадальную дверь. В доме, несмотря на кромешную темноту, ориентировался он удивительно хорошо. Ничего не задел, шел уверенно, не выпуская Софью из ставших вдруг крепкими, каменными какими-то объятий. Он не разжал объятий даже тогда, когда они оказались на кровати. Ослепшая, ошалевшая от собственного безрассудства и чего-то иного, ранее неведомого, Софья зажмурилась и доверилась. Никому никогда не доверялась, а тут вот как оно получилось…
Получилось хорошо. И совсем не так страшно, как думалось. И пока разум и добродетель не очнулись, можно было вытянуться на кровати, всем телом прижаться к горячему рудазовскому боку, уткнуться лбом в плечо. Главное, не забыться окончательно, прогнать его до рассвета. На рассвете здравый смысл к ней точно вернется, а добродетель она, пожалуй, на веки потеряла вместе с невинностью. Только бы Рудазов не догадался, не стал задавать вопросов.
Догадался, приподнялся на локте, посмотрел сверху вниз. Наверное, посмотрел, потому в темноте по-прежнему не было ничего видно. Хоть тут повезло, без добродетели она теперь такая уязвимая…
– Соня… – сказал и по щеке погладил.
– У меня дверь с петель сорвана. Зверь начал, а ты закончил… – Не хочет уходить, так она сама. У нее вон дверь нараспашку, а он с разговорами…
– Соня, подожди, починю я твою дверь. Я спросить хочу. Ты же не?..
– Я же да! – ответила и снова лбом в его плечо уткнулась. – Если ты об этом… Если я о том же, о чем и ты… – вот и начинаются неловкие разговоры в темный предрассветный час. Надо было сразу выгнать, пока еще оставалась решимость.
– Но ты же замужем была… – Он говорил осторожно, слова нащупывал, словно по топи на ощупь шел.
– Не была. – Софья села, нашла-таки в себе силы освободиться от его объятий. – Ни замужем не была, ни с мужем…
– Но как же? – Он тоже сел, но обнимать больше не спешил, смотрел внимательно, требовательно. Даже в темноте Софья чувствовала этот взгляд. – Ты ведь сказала, что вдова, что мастера Берга дальняя родственница…
– Соврала.
А что она еще могла сказать? Как объяснить причину, по которой под чужой личиной явилась в Чернокаменск, в этот дом? Евдокия знала и не осуждала.
