вытянул своего туза из рукава.
– Люк, почему ты до сих пор скрывал свой певческий талант? – спросил я его, когда он закончил петь.
Хотя что тут спрашивать, и так понятно – этот тридцатилетний офисный клерк из продуктовой компании привык быть тише воды, ниже травы, всю жизнь родители, с которыми он так и жил неженатым великовозрастным отпрыском, внушали ему, что высовываться – только себе во вред, удивительно, как они ещё разрешили купить ему бас-гитару?
Если первый куплет Люк пел натужно, видно было, что находиться под взглядами сотен глаз и объективами пары телекамер ему стрёмно, то к припеву парень разошёлся. Ого, я и сам не ожидал, что он способен на такое! Видно, адреналин наконец-то в кровь ударил, и наш скромняга басист выдал шоу не хуже оригинала, причём публика даже подпевала, быстро выучив незамысловатый припев. Ему бы ещё хайр до плеч вместо блестящей лысины… Увы, в этой реальности, как я подозревал, клиника Real Trans Hair ещё не существовала.
Диана тоже со своим вокалом не стояла в стороне, в некоторых вещах бэковала очень даже неплохо. Ничего, со временем и она у меня сольно запоёт.
А я то и дело косился в сторону Хелен. Она приткнулась рядом с оператором, где было не так тесно. Что поделаешь, даже музыканту с пятидесятилетним стажем не искоренить в себе желания порисоваться перед барышней. Будущей кинозвезде наша музыка, похоже, тоже пришлась по вкусу. Глазки блестят, ножкой в ритм постукивает, плечиками подёргивает… Ритм – великая вещь, недаром все эти шаманы и жрецы, пляшущие вокруг костров, именно ритмичным постукиванием в бубны вводили соплеменников в транс.
– Спасибо всем! – решительно заканчиваю я концерт после повторного исполнения The Merry Widow согласно задуманному плану. – Это было здорово! Надеюсь, мы ещё с вами увидимся, следите за анонсами.
Народ в зале нам аплодирует, кричит и свистит, и мы, покидая сцену, тоже аплодируем народу, причём Джону приходится стучать палочкой о палочку. Вваливаемся в сопровождении Эндрю в гримёрку, и только тут нас всех отпускает. Меня, кстати, тоже, а напряжение по ходу часового с копейками выступления я испытывал нешуточное.
– Мои поздравления! – трясёт каждому по очереди руку Олдхэм. – Я немного опоздал к началу, но всё же увидел почти весь концерт. Это было феерично! Это новое звучание в музыке, как я и говорил, Егор. Репортёр пообещал написать статью в восторженных тонах, а уж по ТВ точно покажут, надеюсь, без купюр.
– Я бы не стал так безапелляционно заявлять. Увидят в кадре красные серп с молотом – и прощай мечта о телевидении.
– Да ладно, я этот момент обговорил с режиссёром, – отмахнулся Эндрю. – Он сказал, что его босс симпатизирует идеям Коминтерна, которого уже не существует, причём свои взгляды даже не скрывает… Кстати, каждому из вас причитается по 15 фунтов.
Я принимаю купюры с показательно-безразличным видом, словно бездушный банкомат, остальные же музыканты с чувством благоговения. Ещё бы, оказалось, за то, чем они занимались бесплатно дома, здесь ещё и платят.
Раздался осторожный стук в дверь. Хелен. Тоже рассыпалась в комплиментах, – мелочь, как говорится, а приятно. Что ж, надеюсь, что 30 апреля войдёт в историю как дата первого публичного выступления группы Sickle & hammer!
– Так, а теперь, как я и обещал, едем отмечать наш дебют в бар Matreshka, – объявил Эндрю. – Сегодня угощаю я!
– Не против, если Хелен поедет с нами.
– Хелен? Да пусть едет, гулять так гулять, так кажется, у вас, русских, говорят? А гитару, Егор, можешь оставить в гримёрке, я завтра её заберу. И вы, ребята, какие инструменты таскать с собой не хотите, оставляйте здесь. Ключ от гримёрки будет у меня, потом созвонимся и заберёте их.
Впрочем, Юджин всё же не рискнул оставить здесь свою скрипку. Тем более размеры не такие, как у гитары, руки не отвалятся.
Вот так мы всей толпой завалились в русский бар «Матрёшка» возле станции «Ист-Хэм». Эндрю его выбрал, якобы желая потрафить мне, хотя заведения с такими китчевыми названиями всегда вызывали у меня не самые положительные эмоции. Но спорить я не стал, может, внутри всё окажется вполне цивильно.
В той жизни бывать здесь мне не доводилось, хотя кое-что слышал об этом баре краем уха. Например, что основал его какой-то белоэмигрант. Как явствовало из вывески возле входа на русском и английском языках, этим белоэмигрантом в 1927 году был штабс-капитан Евгений Васильевич Ревенский. А сейчас, как я узнал позже, заведением управляет его внук Кирилл Иннокентьевич.
Убранство бара соответствовало названию. На крепких дубовых столиках, сработанных показательно кондово, вышитые рушники, самовар за стойкой, а в углу – двухметровое чучело медведя с бочонком в лапах. На бочонке жёлтыми буквами намалёвано «Мёд». На небольшой сцене трио музыкантов в вышиванках, подпоясанных красными шнурками, шароварах и сапогах, аккомпанировали парой гитар и скрипкой, ряженой под цыганку тётке лет сорока, грустно исполнявшей «Он уехал».
Сейчас здесь было не столь многолюдно, причём общались посетители в основном на английском. Только из-за одного столика слышался диалог на великом и могучем, где двое мужчин довольно громко обсуждали какие-то радиовещательные дела и свободу слова в СССР. Один из них, чернявый, выделялся залысиной и своим очень крупным носом, второй, обладатель посеребрённых висков, напротив, был обычной славянской внешности.
– Пойдём туда, – кивнул Эндрю, поманив всех за собой к свободному столику в углу бара.
